Слева начались бесконечные штабеля дров и деловой древесины, к ним от основной железнодорожной магистрали брошен «ус». Вот-вот пойдут один за другим составы порожняка, и не станет ни дня, ни ночи, только — «давай, давай! Пошевеливайтесь, в бога душу, оглоеды, вредители, срывщики плана!». Запылают в ночи костры и факелы с мазутом, погрузку сменит подноска на триста метров, будешь нести бревно и засыпать на ходу, спотыкаться о пни, падать, сбивать колени и «заряжать», в конце концов, туфту в пульмановских вагонах.
Лебедев глянул на бесконечные штабеля: «Ну, мазурики, вот вам и фронт работы. Вкалывай, покуда пуп не развяжется. Помантулим, начальнички, на досрочное освобождение».— «Еще раз вянешь, загремишь с вахты в кондей»,— вскипел конвоир. «Кондей для людей, а свобода для б…» — огрызнулся бригадир, его авторитет на глазах рос.
А вот и само наше новое пристанище. Ого, да здесь только одна палатка — огромную квадратную площадь окаймляют длинные бараки, столовая с высоким крыльцом, пекарня, каптёрка, санчасть и, конечно, под вышкою в отдельной зоне кондей. Разве ж можно в тюрьме да без тюрьмы? Посчитали и запустили в пустой барак. Кое-где на нарах видны чьи-то скрученные шмотки и несколько пёстрых одеял. Значит, свои «законники» уже имеются. Молодой одноглазый дневальный, до пояса голый, аж синий от наколок. На груди, на руках и на спине целая картинная галерея, все сюжетные рисунки выполнены квалифицированно, в реалистическом плане. Вот орёл несет в когтях красавицу, вот русалка с рыбьим хвостом играет на гуслях, вот решётка, кинжалы и надпись: «Не забуду мать-старушку». Над сосками— профили Ленина и Сталина. Подобные наколки я видел у многих лагерных старожилов. Они были уверены, что с такой татуировкой никто не решится расстрелять их. Не знали, бедолаги, что обыкновенно стреляют в затылок. Действительно, блажен, кто верует.
Дневальный отвел нам правый край барака. Лебедева он усек мгновенно и предложил топчан, похожий на кровать. Я один среди уголовников. Что будет? Решаю: с волками жить — по-волчьи выть. Нет, я не стал ни вором, ни фармазоном (аферистом), ни картежником, но и в обиду себя не давал. В шалмане я наблюдал множество изломанных судеб, жестокость и сентиментальность, уживающиеся в одной душе, безжалостность и участливые слезы при рассказе «душещипательных романов». Я видел, как делили и прятали краденое, как проигрывали в «буру» и в «штос» чужие шмотки; могли проиграть первого, кто пройдет за окном, и убить. Однажды были проиграны шинель и шапка начальника лагпункта. Постучался к нему в кабинет доходяга, долго пудрил мозги какими-то просьбами, даже слезу пустил, а когда начальник повернулся к телефону, доходяга исчез. Лишь спустя полчаса начальник спохватился, что ни шинели ни шапки на вешалке нет. Сколько ни искали, не нашли. Доходяга пух в изоляторе, а шинели не было. Пришлось начальнику выкупать собственную форму за пару буханок хлеба и десять дополнительных обедов для нашей бригады.
Вечерами прибегала в шалман косоглазенькая цыганочка. Ее таскали то в один, то в другой угол, она никому не отказывала в своих ласках за пайку хлеба или шкварку сальца, украденного из торбы работяги. На короткие гастроли забегали и более пристойные шалашовки — к «своим мужикам». Нагляделся и наслушался я в шалмане такого, что нигде больше не увидишь и не услышишь.
И я, рассказывая «романы», бесстыдно врал и фантазировал. Украшал «романы» роскошными дворцами и женщинами неземной красы, влюбленными в грабителей, тайными встречами на сказочных курортах и шикарных виллах. У моих благодарных слушателей аж слюнки текли от удовольствия. Но иногда до отбоя читал стихи. Слушая «Мцыри» или есенинское «Письмо к матери», некоторые не стыдясь вытирали слезы, а потом, чтоб прикрыть минутную растроганность, давали высшую оценку: «Вот в рот ёдом мазаный хватает за душу, выворачивает, как чулок. А Есенина часто менты забирали? Свой был кореш, а писа-ал-то как!» Тогда я менял репертуар на «Библию» Крапивы. Понимали белорусский текст и дружно хохотали. Так я заслужил право на неприкосновенность, уважение и даже некоторую поблажку.
В нашей бригаде были урки, побывавшие в бегах, рецидивисты, «тяжеловесные» преступники, и оттого она считалась режимной и имела определенные преимущества. Режимников, например, не выводили из зоны, пока не рассветет окончательно, с погрузки снимали с началом сумерек. Все вкалывают, а мы возвращаемся с работы. Обыкновенные бригады день пилят, с подачей порожняка ночь грузят напролет, потом их отведут в зону позавтракать, дадут час погреться в бараке — и вновь на повал.