Я подружился с Водопьяновым ещё в шалмане: нас свела любовь к поэзии. И когда у знакомых работяг что-нибудь пропадало они обращались за помощью ко мне. Я шел к Ивану Ивановичу. Он ничего не обещал наверное: «Если удастся выиграть — верну, и не спрашивай с кем играл. А не удастся — извини…» И часто возвращал украденную вещь без выкупа.
Перейдя в бригаду Кувшинова, я редко виделся с Водопьяновым. На него из-за чего-то взъелся начальник лагпункта и неделями держал в кондее. Ну, а я тем временем довольно быстро доходил на повале и ночных погрузках. Жена отреклась от меня, дядькины посылки приходили редко, а лагерные харчи не соответствовали работе. Чтобы поддержать ослабевших, бригадиры посылали их по очереди дежурить на кухне. Выпало такое счастье и мне: я ходил с поварами в каптерку за продуктами, наблюдал, как закладывают в котлы обтянутые пленкой бараньи ребра. Их сушили на солнце где-то в степях Казахстана, и вместе с накипью всплывали шапкой белые черви. Их снимали шумовкой, да где ты их всех переловишь? Повара понимали, что дежурный пришел не контролировать их, а просто поесть, кормили его досыта и делали всё, что им хотелось. Самым сказочным деликатесом была жареная картошка, консервированная с жиром фасоль, а баланды и каши ешь — хоть распояшись, и наедались до одурения и революции в желудке.
После закладки котлов дежурному делать на кухне нечего, но уйти нельзя, вдруг явится начальник: «А кто дежурный?..» Тянись в струнку и рапортуй: «На котловом довольствии… по первому котлу… по второму…» — и так далее. Вот и отираешься целый день, по нескольку раз снимая пробу.
Из столовой долетали невнятные голоса. Пошел поглядеть. На сцене репетировали «Платона Кречета» — преимущественно «придурки». Платона играл Водопьянов. Его приводили из кондея и после репетиции отправляли обратно в камеру. Лиду играла врач Ольга Григорьевна Виноградова, милая, красивая, отзывчивая ленинградка. Срок у неё был, как и у всех, — десять лет, но жила она в отдельной комнатке при санчасти, в так называемой «кабинке», и спасала, как могла, лагерников. Играл и одновременно суфлировал каптёр Ваня Воронов. Увидел меня и спрашивает: «Фитиль, а ты читать умеешь?» — «Умею маленько».— «Давай сюда, посуфлируй». В лаптях, обшарпанной телогрейке и прожжённых ватных штанах, я полез на сцену и вдруг засомневался, не разучился ли я читать, ведь сколько лет не видел печатного слова. Взял пьесу и начал подавать реплики с соответствующей интонацией.
Закончился первый акт. Воронов и говорит: «Слушай, у тебя же здорово получается! Сыграешь Аркадия, а?..» Я засмеялся и изобразил рыцарский реверанс: «В моей элегантной одежде только и играть влюбленного доктора». — «На спектакль мы оденем тебя как игрушку».
Это было заманчиво — хоть на несколько часов почувствовать себя человеком, надеть белую рубашку и приличный костюм, и я согласился. После
репетиции Ольга Григорьевна подошла ко мне и тихо сказала, чтоб зашел к ней вечером в санчасть.
Когда раздали ужин и я сдал дежурство, заинтригованный приглашением, медленно пошел к санчасти. В домике под вышкой было две палаты, амбулатория, кухонька и комнатка докторши. Медсестрою и кухаркой была седенькая, в больших очках, интеллигентная Валентина Михайловна Яцевич. В нашем спектакле она очень естественно играла роль матери Кречета. Постучался в приемный покой. «Да, пожалуйста!» — послышался голос Ольги Григорьевны. В комнате топилась голландка, докторша сидела на положенном набок табурете перед раскрытой дверцей. Блики огня окрашивали ее изящную фигурку и светлое лицо, отмеченное неброской, немного таинственной красотой. Она встала, пригласила сесть на амбулаторный топчан и села рядом. Я нарушил молчание: «Слушаю вас, Ольга Григорьевна».— «А я слушаю вас… Расскажите о себе. Кем работали на свободе, где и как жили».