Я коротко ответил на вопросы докторши, даже сказал, чем болел когда-то. «Вы систематически недоедаете. Я поставлю вас на санитарный паек. Будете приходить после работы к Валентине Михайловне, и она покормит вас дополнительно. Если станет невмочь, приходите на прием, запишу в список освобожденных от работы». Я поблагодарил и встал. Ольга Григорьевна подала мягкую ручку, едва сдержался, чтоб не поцеловать её. «А будет очень тоскливо заходите после вечернего приема просто так, поговорим у этого огонька…»
Я вышел утешенный и обрадованный. Как же немного нужно человеку – внимание, участие,— чтоб и в этой преисподней почувствовать себя счастливым. Казалось, сам Бог послал мне спасение, верилось, что благодаря поддержке доктора и санитарному пайку окрепну. И, превозмогая стыд, я стучался в больничную кухню — по вечерам, потихоньку, уже после того как «санпаёчники» отужинали. Я понимал, что подкармливают меня из сострадания как нищего, которого дальше кухни не пускают. Приветливая Валентина Михайловна видела мое смущение, от чистого сердца угощала запеканкой и киселем, говорила как с равным о наших репетициях, о таланте Водопьянова. «Вот и меня, старуху, уговорили податься в артистки. Поупрямилась, а потом подумала - нужна же людям хоть какая-то отдушина, хоть чем-то забыться, и спектакли утешат их, когда они приползут с лесосеки. Хотя, конечно, концерты эти похожи скорее на пир во время чумы». Из кухни я проходил мимо комнатки Ольги Григорьевны, видел на марлевой занавеске её тень и поторапливался, чтоб никто не заметил и не услышал меня.
В день спектакля начальник КВЧ освободил меня от работы. После ужина сдвинули столы, расставили длинные лавки, суетились и волновались декоратор и артисты. Меня нарядили в одолженный где-то синий бостоновый костюм, белую рубашку, галстук и «модельные» ботинки, подрумянили и припудрили лицо. Я сразу распрямился, подтянулся, и впервые за многие годы почувствовал себя человеком. Приведенный из кондея Иван Иванович одевался и гримировался со знанием дела, как профессиональный артист, был сосредоточен и неразговорчив, галантно поклонился Валентине Михайловне, поцеловал ручку Ольге Григорьевне. Больше других волновался наш режиссер — что-то приказывал, поправлял костюмы, проверял реквизит, в щелку в занавесе посматривал в зал.
Первые ряды лавок заняли начальник лагпункта Вахонин, командир взвода Русаков, «кум» и свободные от вахты стрелки с жёнами, типичными кержачками из ближних сел. Лавок для всех не хватило, зэки стояли плотной толпой. Наконец открылся занавес. На сцене уютная квартира Кречта, весёлые, интеллигентные и красивые люди ожидают хозяина. Водопьянов в роли Платона покорил всех. Он и на скрипке играл без дублера, а манеры, интонации, каждое движение являли собой само благородство. Позже я даже в профессиональных театрах не видел лучшего Кречета. Очаровала всех и Ольга Григорьевна в роли Лиды, насмешил Бублик — лагерный парикмахер Петька Самойлик. Со второго акта вышел и я в несвойственной для себя роли карьериста Аркадия.
Как говорят театралы, спектакль прошел на «ура» — под долгие благодарные аплодисменты осужденных. «Вольняшкам» аплодировать запрещалось, но некоторые женщины пытались похлопать, и мужья хватали их за руки. Начальник — от которого, как обычно, несло прокисшим перегаром, но держался всё же ровно, лишь моргал покрасневшими веками,- задержался после спектакли и подозвал старшего повара: «Лудин, накорми артистов до отвала». Кивнул кондейщику, который дожидался Кречета, чтоб отвести в камеру; «Водопьянова отпусти…» И самому Водопьянову: «А ты, артист, гляди, чтоб в бараке был порядок и никакого воровства!»,
После спектакля так не хотелось снимать с себя всё цивильное и снова напяливать ободранное и пропахшее потом лагерное тряпьё. Возбуждённые, счастливые, что порадовали своих товарищей возможностью забыться, сидели мы за длинным столом и молотили густую баланду и кашу из ячневой сечки.
Назавтра с утра хлестал косой дождь под сиберным ветром. Мы мокли и дрожали на вахте. Одни похваливали меня, другие зубоскалили: «Ну, артист погорелого театра, сколько поставишь кубиков за начальникову похлебку? Гы-гы-гы»,
Я пилил и колол, а в голове крутились реплики из «Платона Кречета», звучала скрипка и мелодия, сочиненная, наверное, самим Водопьяновым. Пополудни дождь стих, но ветер ударил нестерпимым холодом. Мокрая одежда от мороза будто остекленела, и надо было пошевеливаться, чтоб не окоченеть вконец. Ветер мотал языки костров и раздувал искры. Они падали на телогрейки, тлела вата, едва успевали тушить. Березы и сосны гнулись и гудели, слабые деревья выворачивались с корнем. Думалось — так и человек: сильный держится, слабый падает ниц. Смеркалось, но отбоя всё не было.