Начальник КВЧ Петр Иванович Морозов, человек недалекий, суетливый и отзывчивый, был большой любитель самодеятельности, разными правдами и неправдами давал поблажку всем участникам спектакля. В лагере были люди любых специальностей - художники, столяры, бутафоры, скульпторы. Оформление наших спектаклей приближалось к профессиональному. Сцена напоминала палубу настоящего корабля, декорации квартиры Берсенева будили воспоминания о свободе. Спектакль повторяли несколько раз, даже выезжали с гастролями на соседние лагпункты. Морозов ходил именинником.
Однажды он уговорил меня написать пьесу на лагерном материале, показать ударников и прогульщиков, сочинить веселые припевки — словом, «дать мобилизующий материал». Ради этого пообещал освободить на неделю от работы. Как тут не согласиться? Получится не получится, а неделю прокантуешься. И я написал двухактовку в стихах, местами даже остроумную, под необходимым начальству названием «Лес — Родине». Её ставили драмкружковцы, любившие и умевшие петь и плясать. На спектакле автор подпирал плечом холодную печку, и никто его не замечал, между тем некоторые «герои» узнавались сразу же, было много аплодисментов, а с десяток четверостиший вошли в лагерный фольклор.
С представления я вернулся опустошенный, с уязвленным авторским самолюбием; никто меня не поздравил, и слова доброго ни услышал. Вспомнилось моё давнее сотрудничество с только что созданным в Минске Театром юного зрителя и известным режиссером Ковязиным, как переводил для Театра рабочей молодежи драму Бурштейн «Продолжение следует», как её репетировал талантливый Михаил Зоров — вспомнились премьеры и радость сопричастности к сделанному настоящими мастерами.
Бригада уже спала. Я расстелил телогрейку на голых нарах, накрылся бушлатом и погрузился в беспорядочный мир воспоминаний и снов. И вдруг в палатку вошел с фонарем дежурный и прокричал мою фамилию. «Давай на одной ноге к начальнику!» Я подхватился, плохо соображая,— в чем же я провинился? Ага, дописался: ночной вызов к начальнику или к «куму» — это верный кондей. Проснулись и мои соседи, они понимают, куда меня берут. Вытряхивают махорку, ищут бумагу на закрутку. Миша Плащинский сует кусочек чёрствого хлеба. Меня бьет дрожь. Дежурный ведёт по пустынной зоне. Светится лишь окно в кабинете начальника. Неужели дни работы над пьесой он посчитал прогулами? Или он нашел вредительские мысли? Тогда — центральный изолятор, новое следствие, «контрреволюционный рецидив» и новый довесок к моим десяти годам.
Вахонин сидел за столом в наброшенной на плечи шинели и сдвинутой на лоб кубанке, розовощекий и пропахший густым перегаром. Я остановился на пороге и доложил, что прибыл по его приказу. За спиной стоял дежурный с фонарем. «Можешь идти, Тарасов…» — буркнул начальник. Помолчал, оглядел меня от лаптей до макушки. «Это ты со своей головы сварганил такую хреновину?» У меня всё оборвалось внутри. «По заданию начальника КВЧ. Он сам всё проверил и одобрил».— «А кем был на свободе?» Я рассказал. «Хм, жур-на-лист! Пя-са-тель. И чего ж тебе не хватало? Чего в контрреволюцию потянуло? Язык длинный или написал чего не надо?» Я ответил, что ни в чем не виновен. «Вы все ни в чем не виноваты. А червонец отвалили за здорово живешь? Не ищи дураков… Но ты, видать, башковитый. Складно у тебя получается. Вон как хохотали. Одно плохо… Догадываешься, нет?.. Неужели такой тупой! А кто больше всех болеет за лес Ро-ди-не, а? Руковод-ство! Понял?» — «Понял, гражданин начальник».— «Ты в в чьей бригаде?.. Кувшинова? Та-ак. Скажи завтра Морозову, что я приказал оформить тебя дневальным в КВЧ, и сочиняй так, как это положено. Ясно?» — «Ясно, гражданин начальник».— «Ну, чеши».
Я возвращался на свои нары радостный, что не надо вставать на развод, что хоть немного отойду от повала и бесконечных погрузок. Возбуждённый неожиданным поворотом судьбы, долго не мог заснуть, ворочался на жёстких нарах, застеленных мокрой телогрейкой, на берёзовом полене вместо подушки.
Мечтал, как «закипит» работа в КВЧ, хоть и было неловко перед друзьями по бригаде, что пролез в придурки. И оправдывал себя: разве было бы лучше, если бы заперечил самодуру и догорел в кондее или «слабосилке», если бы ещё одним покойником стало больше? У каждого своя судьба, своя дорога. Я её прошёл и постарался честно выжить, чтобы когда-нибудь рассказать правду потомкам.