Эти вопросы второй год бьют и бьют по мозгам, выворачивают душу, ни днем, ни ночью не дают покоя. Тем временем из вагонов сползают наземь немощные старые арестанты. Они копошатся в снегу, не могут подняться на ноги, а нам не разрешают подойти и помочь им.
В сторону отошел низкорослый, перетянутый ремнем и портупеями, с жёлтым портфелем в руке начальник конвоя и неожиданным для коротышки голосом зычно скомандовал: «Стро-о-ойся! Разобраться по четыре. Прадапраждаю: шаг влево, шаг вправо…» - тут кто-то буркнул: «…прыжок вверх…» «Прекратить агитацию!» — гаркнул начальник и закончил давно освоенную молитву: — …конвой стреляет без прадупраждення!» Пожалуй, этот белыничский или чаусский хлопец не одного своего земляка и соседа проводил в последний гибельный путь. Эх, думы, горючие думы, нет от вас спасу!
По обе стороны лагерной однопутки стоял мрачный, заметённый снегом лес. Позади нас, кружились, бросались на наши следы и вновь взлетали вороны, с елей шурша сползала снежная навись.
Большинство из нас было в полуботинках, надетых на дырявые носки, в испревших за полтора года скитаний по камерам галошах и вытертых, как решето брюках, подбитых ветром пальтишках. Повезло тем, кого забрали зимой — у них были пальто на вате, шапки, а то и валенки. Тропа по целику вела в чащу. Снег набивался в ботинки, таял и намерзал ледяной бахромой на штанинах. Шли молча. У каждого за спиною на лямках — грязная торбочка с арестантским тряпьем.
Лес густеет. В глубине видны выворотни, сломанные под натиском метелей ёлки, с вершин с глухим уханьем срываются комья снега. Конвой по бокам вязнет в сугробах по самые «ступицы» и оттого исходит злобой, кричит, матерится и беспричинно лязгает затворами. Идём молча, будто похоронная процессия, лишь время от времени вздыхают и ойкают старики, их костерят в хвост и в гриву и подгоняют прикладами.
Шли, шли и, наконец, прибились к зоне. На толстых столбах аж в два ряда плотно натянута колючая проволока, по углам — сторожевые вышки под дощатыми крышами, на вышках в неуклюжих тулупах — стрелки. Охранников здесь называют стрелками, обязанность у них одна — стрелять. В кого и за что - не важно.
Вот и наше «прибежище»… Что нас тут ждет? Мучения и… смерть. Кто выдержит целых десять лет? Тянем шеи поглядеть, что там, за забором. Три строения. Одно длинное, два покороче и пониже. Из труб лениво ползёт сизый дым. Сереют припорошенные снегом длинные палатки. Остановились у широких ворот. При них сторожка на два окна. Над воротами на большой доске красным выведено: «Лучковая пила и канадский топор — кратчайший путь к освобождению». Что это за лучковая пила и канадский топор?— видно, познакомимся и будем с их помощью сокращать свой долгий срок.
Приказали разобраться по двое. Из пристройки вышел нескладный, с серым лицом, в новых подвернутых валенках вахтёр, на обвисшем поясе болтается кобура с наганом. Стоит, шутит, зубоскалит с начальником конвоя. Отпирать не торопится. Ноги окоченели, щёки покрылись гусиной кожей и сами по себе дрожат, губы не слушаются. Одно желание: поскорее под крышу, в тепло. С завистью посматриваем на барак и с опаской — на заиндевевшие палатки. Конечно, они-то для нас как раз и предназначены. Барак давно заселён.
Из зоны к вахте вальяжно идёт среднего роста мужчина в длиннополой шинели и кубанке. Они долго говорят о чем-то с начальником конвоя, закуривают и словно бы вовсе не замечают нас. Наконец он забирает у начальника конвоя наши формуляры и встаёт возле распахнутых ворот. И опять начинается старая песня: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок. Вызванный идет в зону и ждёт остальных. Мы, товарищи и знакомые по воле и пересылкам, держимся друг друга, чтобы быть вместе и тут. Один за другим проходим в зону. Около нас вертится чубатый широкомордый блатняк с фиксой на переднем зубе, в новом бумазейном бушлате, в подвёрнутых валенках и с толстой ребристой палкой в руке. Вероятно, и он какой-то лагерный начальник, если с ходу полез распоряжаться, подгонять медлительных ребристым «воспитателем». «Откуль, контрики, подвалили?» Услыхав ответ, скалится: «Бульба — картопля меленькая, а за Гомелем люди ёсцяка, гы-гы-гы!.. Ну, ты, пошевеливайся, долговязый троцкист!» — толкает он некогда уважаемого методиста наркомата просвещения Журавского. Тот едва переступает на распухших, будто набрякших водою, ногах.