БРИГАДА «УХ»
Весна сорокового года была ранняя и дружная. В лесных лощинах еще лежал подтаявший серый снег, припорошенный корою и хвоей, на пригретых солнцем взгорках вылезала робкая травка, подсыхала разбитая полусотней подвод дорога. Бригады уже не брели по сплошному месиву грязи и снега, а перепрыгивали с бугорка на бугорок, ступали в подсохшие колеи.
Оцепление было километрах в пяти от зоны. Оно начиналось штабелями дров, накатами шестиметрового кругляка, ярусами рудстойки и пропса, мелкого подтоварника и шпал. Склады древесины протянулись километра на четыре и на километр уходили вглубь. Пришла пора вывозить арестантскую продукцию на стройки, на шахты и заводы, в далекие города, где никто и не догадается, что каждое бревно полито слезами, быть может, родственников или знакомых.
Для вывозки надо было подвести железнодорожную ветку, как тут говорят, «ус». Для этих работ приехал представитель железнодорожного отдела лагеря бесконвойный инженер Степан Огурцов. Срок у него был небольшой, и он свободно ездил по всей территории лагеря. Веселый, немного циничный молодой человек как-то разговорился со мной; мы нашли общий язык и подружились.
Вечером меня вызвал начальник и приказал принять бригаду строителей. Я отказывался, поскольку ничего не смыслил в строительстве железных дорог. Огурцов пообещал, что за день научит всем премудростям, а работами будет руководить сам. «А какую бригаду принять?» — «Завтра на разводе получишь и поведёшь»,— сказал начальник.
Я долго думал про свою новую должность и не представлял, где мне наберут бригаду. Ночью прошел теплый дождик, земля курилась голубым паром. Развод закончился, а никой моей бригады было. Подошел Огурцов: «Ты только не пугайся и не лезь в бутылку. Дорогу мы с тобой построим и спасём людей. Слушайся меня и никогда не перечь. С начальником я договорился». Ворота закрыли, а бригады всё нет. Вдруг вижу из изолятора один за другим выползают самые упрямые, с огромным кондейным стажем, «отказчики». Они не работали месяцами, доходили на трехсотках и жиденькой похлебке. Чтоб вырваться в стационар, зашивали себе рты, пришивали пуговицы к голой груди, резали животы, калечили руки, прибивали гвоздями мошонку к нарам. Шли на всё, только бы не гоняли на работу.
Некоторые мои будущие собригадники с самой зимы не вылезали из кондея и потому были в драных телогрейках и ватных штанах, фланелевых малахаях, заросшие, бледные, однако весёлые и языкастые: «Бригада «Ух» работает до двух! Начальничек лады, дай больше баланды!» Блатные обожали говорить в рифму. Были среди них и «воры в законе» — от шеи до пят в квалифицированных татуировках Колька Степин и невысокий, беленький и симпатичный Толик Кузнецов. У этого была одна наколка, на на всю спину — иллюстрация к пушкинской «Песне о вещем Олеге»: всадник, кудесник, череп и змея. И внизу четверостишие: «Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала! Из мертвой главы гробовая змея, Шипя, между тем выползала». Накалывал, по всему было видно, квалифицированный мастак. Как можно было вытерпеть такую боль!.. Надпись, между прочим, оказалась для Толика пророческой: года через два, рассказывали, что на каком-то другом лагпункте его, спящего, зарезали — то ли ссучился (изменил своим), то ли проигрался. Убийцу, как водится, не нашли, да и не очень-то искали.
Наконец мою бригаду построили. Огурцов с шуточками-прибауточками рассказал об условиях работы: работа сдельная, норму схватили — и в зону, за перевыполнение — третий котел и кило двести хлеба. После ужина всё, что останется в котлах,— железнодорожной бригаде. «Ну как, лады, хлопцы?» Молчат, не верят. «Вас я не обижу, но вкалывать придется без дураков».— «А ты не темнишь, начальничек без намордника?» — «Что вы, хлопцы…»— «Побожись по-блатному».— «Бля буду!» — хлопнул по груди Степан и перекрестился под общий хохот. «А теперь марш в столовку!.. Стоп, стоп!.. Вы же не табун, а бригада. Строем за бригадиром». И мы пошли. В хлеборезке каждому выдали по шестисотке, накормили густой баландой и обеденной кашей. Повеселели мои доходяги. Как жадно уминали они дневную пайку, как выскребали и вылизывали миски! В инструменталке охотно разбирали лопаты, ломы и кирки. Дорогу к магистрали начинали вести от конца складов. Копали глубокие кюветы, а грунт выбрасывали на будущее полотно. Исхудалые доходяги суетились, как муравьи,— выкорчёвывали пни, махали лопатами, ворочали ломами — и поглядывали на две вешки впереди. Дойдешь до первой — сто процентов, до второй — сто пятьдесят. Там светил третий котел и большая пайка. Аккордное задание для лагерника — наилучший надсмотрщик. Ведь предел мечтаний — поскорее съесть свою порцию и лечь на голые нары. И мои «работяги» старались и поторапливали друг друга. Немного отставал азербайджанец Касимов. Его большие красивые чёрные глаза смотрели пронзительно и печально. Из разодранных по швам некогда ватных штанов светилось грязное смуглое тело, дырявая телогрейка была надета прямо на истлевшую от пота майку. Я спросил, есть ли у него ещё хоть какая-нибудь одежда. «Есть». И Касимов вытянул из прорехи рубец изношенных трикотажных трусов. «Вот не знаю, как его фамилия».— «Трусы»,— подсказал я. «Туру-сы. Забыл сапсэм».— «Кем же ты был на воле, Касимов?» — «Я-а? Я был лёчик».— «На каких же самолетах ты летал?!» Касимов глянул на меня с удивлением и заулыбался: «Сапсэм не летал. Я лёд возил!» И засмеялись оба. В самом деле, и смех и грех от такого «агитатора».