После этой погрузки мы уже не проходили мимо друг друга и задерживались хоть на пару минут. Рубежу был лучшим и лесорубом, и грузчиком в бригаде Савчука. Словно бы он поверил, что «лучковая пила и канадский топор» действительно «кратчайший путь к освобождению». Овладел пилою, ловко валил деревья с пня, раскряжевывал, колол — словом, выкладывался не жалея сил, лишь бы заработать большую пайку и зачеты в которые многие по наивности ещё верили.
К весне помалу увеличивались дни, на пригорках подтаивал снег, рыжели проталины, на них, как оладки, лежали кольца с отметинами, срезанные с шестиметровых брёвен, - следы зимней туфты.
У многих лагерников кровоточили дёсны, выпадали зубы, начинались поносы; молдаване говорили «диария», а медики — цинга. Дольше прочих держался Рубежу.
Как-то возвращались с повала еще до сумерек. Небо очистилось от облаков, сквозь темные верхушки лес в переливалось, дробилось искрами огромное солнце. Приближение весны радовало теплом, зеленой травою, щавелем, какими-то сладковатыми побегами, а грядущее лето — ягодами и грибами. Арестанты, как кролики, ели всё, что росло в лесу, спасаясь от цинги и страшной пеллагры.
Наша поредевшая, оборванная и ослабевшая за зиму бригада входила в зону последней. Ладный, подтянутый вахтер в хромовых сапогах, синих бриджах, в перетянутой широким ремнём гимнастерке, фанерной дощечкой, будто лопаткою, отгребал пары и записывал, сколько вернулось из лесу. Едва миновав его, я увидел сидящего на земле, приткнувшегося в стене караулки Ангела Рубежу. У ног — закопчённый котелок. Я окликнул: «Вставай, Ангел, простынешь!..» Он молчит, голова свесилась на грудь. Я дотронулся до плеча, и он медленно сполз на правый бок. В лице — ни кровинки, губы посинели, кончик носа побелел. Неужели отлетел бедный Ангел в лучший мир?.. А может, ещё не все потеряно? Я сбегал в санчасть, привел лекпома. Тот приоткрыл веки и спокойно сказал: «Группа «Д». Пришли санитары с носилками, и исчезла ещё одна добрая душа. В этот день Рубежу выполнил полторы нормы и не дошел до барака. Диагноз — паралич сердца. Сколько их остановилось, сколько разорвалось от той работы адской, голода, обиды, издевательств и горя.
Группа «Д» росла с каждым днем, а бригады соответственно редели на глазах. У начальства был план, и оно требовало от ГУЛАГа новой и новой рабсилы (сила была, в самом деле, рабская). ГУЛАГ давал заявки оперативным органам, и по ночам шастали «черные вороны», безостановочно крутился в следственных кабинетах конвейер, и на Север шли эшелоны с зарешёченными окнами и стонами: «Во-о-оды!… Хле-еба!.. Везли будущих лесорубов и кандидатов в группу «Д». Помню – в начале месяца на работу выходило около шестисот человек, а через два месяца – только шестьдесят. Так из молдавского этапа к весне остался в живых один бригадир Савчук. И он дошёл: высокий, как жердь, тонкий, звонкий и прозрачный, с отёчными ногами, водянистым лицом и потухшими глазами попал в «слабкоманду» - эту пересылку на тот свет.
ГЛУХОТА
За несколько месяцев в воскресенье выпал первый выходной день. Удивительно — не подали ни одного порожнего состава. Люди в бараках латали свои обноски, доставали из каптерки посылки, если у кого водились, в кубовой, на маленьких кострах в карьерах, где брали глину для кирпича, в закопчённых котелках варили пшённую или перловую кашу; иные отсыпались за все бессонные ночи.
С пятачка между бараками из кавэчевского патефона плыла мелодия: «Я возвращаю ваш портрет, я ни о чем вас не молю…» Этот простенький романс бередил душу, напоминал свободу, студенческое общежитие, песни Утесова, Козина, Ирмы Яунзем.
Неподалеку от патефона сидела на лавке работница бухгалтерии, красивая и стройная, как девушка, Софья Ивановна Энден. Казалось, не седые, а серебристо-белые волнистые волосы обрамляли лицо классической, чистой красоты. На лоб спадала маленькая челочка, светло-карие с синевою глаза влажно и тепло светились. Синее в белую крапинку платье облегало её изящную фигурку. Софья Ивановна всегда была сдержанна и независима, со всеми одинаково приветлива и внимательна. Говорили про неё разное. Сидела за мужа, бывшего начальника штаба Ленинградского военного округа. После убийства Кирова вместе со многими ленинградцами выслали с семьею и его — отправили в Саратов начальником военного училища. За что? Кто-то вспомнил, что некогда молодой Блюхер увлекался Софьей Ивановной, а у её мужа с будущим маршалом произошла стычка, которая едва не закончилась поединком — оба уже расстегивали кобуры. Значит— начальник штаба склонен к терроризму. В 1937 году мужа Софьи Ивановны расстреляли, а ей дали восемь лет. Вскоре убили и Блюхера. Софья Ивановна была для нас воплощением чистоты, женственности и красоты. В бухгалтерии она сидела возле окна, и многие зэки проходили мимо конторы по нескольку раз, лишь бы взглянуть на нее, согреть своё сердце. Я тоже заглядывался издали, она напоминала мне волю и людей, что остались там, но я не отваживался подойти и заговорить, стеснялся своего вида, да и не знал, что сказать ей.