Что я мог посоветовать, как я мог уберечь её от насилия и оскорблений? Она приникла ко мне, горячие руки дрожали, щеки пылали. Я осторожно прижал её к себе. Она заговорила жарко: «Да лучше принадлежать блатному, чем палачу со скотскими инстинктами. Сколько погубил он со своими опричниками душ! Как же я ненавижу их! Одно лишь прикосновение — глумление над всем прошлым… Не удивляйтесь, что я открылась перед вами. Я много раз читала в ваших глазах такую боль, такую печаль, что поняла - вы поймете меня. Так что же делать?»
Я посоветовал ей не сдаваться, что бы не страдать всю оставшуюся жизнь от унижения и грязи, беречь себя. Ей оставалось еще четыре года страданий, и всё же хотелось верить, что вернется воля, все права и будет новая жизнь. После этой встречи мы перешли с Софьей Ивановной на «ты», и тайна встреч принадлежала только нам.
Но длилось это недолго: по приказу Фомичева её сняли с работы в бухгалтерии и послали в лес на окорку. Кроме ботиночек, платьица и клетчатого пальто с воли у нее ничего больше не было. А там только идти до лесосеки надо километров пять по разбитой грязной дороге. В первый день в лес она не пошла. С поверки её вместе с уркаганами и отпетыми шалашовками повели в кондей. Она гордо держала свою красивую беленькую головку. Женщины из бухгалтерии и обслуги любили и уважали её, они смотрели вслед и вытирали слезы.
Фомичев отвалил ей десять суток без вывода на работу: камера, параша, голые нары, крысы и триста граммов хлеба в день. Кондеем заведовал хромой Володя Лисовский. Ехали мы с ним в одном этапе и теперь встречались как давние знакомые. С виду он был суровый и неумолимый, а в душе мягкий и отзывчивый. При начальстве кричал на своих «подопечных», а на кухне выпрашивал для них несколько лишних порций баланды, и не по штрафному, а по второму котлу, тайком передавал махорку или кусок хлеба…
Я попросил Володю не сажать Софью Ивановну вместе с шалашовками и принять передачу: хлеборез дал ладную горбушку, повар — полкотелка густой каши. А однажды Володя впустил меня в тёмную холодную камеру. На голых нарах, завернувшись в свое клетчатое пальтишко, лежала Софья Ивановна. Представляю, что передумала она, что вспомнила за эти дни заточения. Она обрадовалась моему внезапному приходу, прильнула и тихо заплакала: «Не от обиды плачу, от радости, что не забыл меня… Я всё же победила. Лучше погибнуть, чем принадлежать сволочи. Теперь мне ничего не страшно». Лисовский поторапливал. Едва сдерживая слезы, я поцеловал маленькую холодную руку.
Под осень в дебрях тайги начали строить новый, 24-й, лагпункт. Вкопали несколько столбов, обили их горбылем, сверху накрыли еловой корою, сбили нары. Кора покоробилась, и над головою было серое небо, зарешеченное опалубкой и стропилами. На нары набросали еловых лап и пригнали сюда на окорку рудстойки упрямых и непокорных монашек, строптивых шалашовок и в лаптях на босу ногу с торбочкой за спиной Софью Ивановну.
Начались затяжные дожди. В сарае без пола под ногами хлюпала жидкая грязь. Сверху лило, в щелях свистел ветер, согреться, забыться сном на сыром лапнике было невозможно. Бедных узниц из-под дождя выгоняли под дождь очищать окорочными заскорузлыми от смолы лопатками рудстойку. Единственное спасение было у костра, но отсыревший валежник больше дымил, чем горел. С виду деликатный, щеголеватый, наодеколоненный Фомичев заслал сюда женщин на явную погибель. У них опухали лица и разъеденные болотом ноги, их душил кашель, ни днем ни ночью не унимался озноб.
Лагпункт роптал, но был бессилен перед властью озверевшего самодура. Тот мог казнить и миловать, поставить на «блатную» работу и растоптать любого заключенного. За женщин вступился старый земский фельдшер, тихий и мягкий Изот Иванович Цимбалюк. Он ходил на лесоповал с санитарной сумкой, ведь несчастные случаи бывали каждодневно: под деревья попадали не очень проворные, неопытные лесорубы, иные сами кончали свои муки под березой или осиною, у дровосеков и сучкорубов часто соскальзывал топор, и они ранили ноги, руки. Цимбалюк спасал людей, как только мог. И он стал на защиту загнанных в гибельный капкан женщин. У многих уже началось воспаление легких, бронхиты, открывались на ногах флегмоны. Старый фельдшер потребовал от начальника перевода женщин в зону, некоторых забрал в стационар. Две маленькие палаты не могли вместить всех больных. На станции Лапшанга была лагерная больница. Её возглавляла известный хирург професоор Бурцева. Хоть в её формулярах значилось «вредительство», но на операции и консультации к ней ехали все наши высокие начальники, чины из областных учреждений и их родственники.