Однажды несколько уголовников не вышли из шалмана на поверку. Они пригрозили Самойлову выточенными из напильников финками и железной осью, тот испугался и побежал на вахту жаловаться. Непослушания здесь не прощали. На вахте собрались командир взвода охраны крючконосый и кривоногий Русаков, заместитель начальника красавец и весельчак, садист по натуре Кораблев, старший надзиратель долговязый и сумрачный Дёмин, свободные от дежурства стрелки. Советовались, как выгнать из барака вооруженных злостных отказчиков. Никому не хотелось лезть на финки и подставлять голову под железный прут.
В тот день начальник КВЧ оставил меня в зоне сочинять частушки про ударников и разгильдяев. За ночь их разучивал кавэчевский художник Лешка Лаптев и на утреннем разводе этот «воспитательный материал» пел под балалайку. Едва я настроился на патетичный лад, как прибежал Самойлов: «Кидай э-э-э-ту хре-н-н-овину и н-на од-н-н-ной ноге н-на вахту». Посчитали, что ли, и меня отказчиком, отправят в кондей?.. А на вахте настоящий «оперативный штаб» решал, каким образом выгнать из шалмана вооруженных Плужникова, Бойку, Электрического и Нефть-Маслова. И додумались послать к ним парламентёром меня. Ведь я был с ними в одной бригаде, жил в шалмане, рассказывал «романы», а Бойко мой земляк. Условия: сдать «оружие» и самим прийти на вахту; сажать в кондей их не будут, выведут отгребать опилилки от шпалорезки — лишь бы засчитать выход на работу, лишь бы не портить отчетность группой «Г» (отказчиков).
На душе тревожно, но приказ есть приказ. Надеюсь на землячество и на расположение Бойки ко мне. Парламентёр, хоть и без белого флага. На ступеньках замедлил шаги: черт их знает, как встретят. Скажут, ссучился, продался начальству и нас продаёшь. Самойлов взвинтил их, теперь они настороженны и еще более упрямы. Что с того, что некогда травили вместе баланду, что слушали мои побасенки. Наверное, они решили настоять на своём, завоевать себе исключительное право сидеть в бараке, и если возьмёт их верх, кантовка обеспечена — повозятся, повозятся, поуговаривают и отступят. Бывали у нас в лагере подобные аристократы, блатная элита.
В пустом бараке на верхних нарах растянулся на пестром одеяле красавчик восточного типа Плужников, рядом, по-турецки поджав ноги, сидит Нефть-Маслов, внизу — Электрический и мой речицкий землячок Коля Бойко. «А ты чего привалил? К этим сукам легашом нанялся?» — «Да что вы, хлопцы, я-а…» — «Ты ж возле них кантуешься. В артисты погорелого театра подался. Давай чеши, без тебя разберутся. Скажи, пусть лучше не лезут, пока головы целые. В кондей им нас не загнать».
Я уговаривал сложить оружие, никто, мол, их не тронет, покантуются у шпалорезки-— и всё. Кораблев с Русаковым дали честное слово. Я присел возле Бойки, попробовал втолковать, что в военное время бунтовать небезопасно. «А иди ты со своими уговорами и передай недосеченому Волку, чтоб дорожку сюда забыл. Не то оттяпаем башку и начальничку на блюдечке преподнесем!.. Ну и что, покантуемся в центральном изоляторе, навесят новый червонец с «поглощением неотбытого срока». У меня этих червонцев на всю бригаду хватит…»
Пока я разводил антимонии, на крыльце послышался топот — не хватило у начальников выдержки. «А ну рви когти!» — успел крикнуть Бойко. Я отскочил на другую сторону прохода. Хлопцы подхватились, сунули руки под одеяла. Первым влетел Кораблев: «А ну, духарики, мать вашу ёдом мазанную, вылетай без последнего!» — и метнулся к нарам. Плужников выхватил из-под одеяла железную ось, её конец просвистел у самого уха Кораблева — он дернулся назад и присел. В руках Нефть-Маслова и Электрического блестели финки. Бойко, сдернув рубаху, взлетел на верхние нары с финкой в зубах.
Начальники убедились, что голыми руками духариков не возьмёшь. Заикаясь угрожал и не заикаясь матерился Самойлов. Он подпрыгивал, как петух, замахивался дрыном и отлетал назад. Плужников стоял между нарами и ловко упреждал его удары осью. Кораблев смягчился и принялся уговаривать сложить железяки и идти на вахту. Нефть-Маслов помотал закатанной до локтя рукою: «А ху не хо, гражданин начальничек? Мантулишь, мантулишь, а пайка с комариный хрен. Нас прислали сюда наказание отбывать, вот мы и отбываем. В царских тюрьмах арестанты ничего не делали, а давали им по два фунта хлеба и по фунту мяса на день. Так что кубики спрашивай с контриков и рогатиков. Короче, канайте отсюда, пока дырок в голове нету».
Плужников перескочил проход, поближе к начальнику, завёл руку с осью, как с пикой. «Брось железяку! — взорвался командир взвода.— Лучше сдавайтесь, духарики, считаю до трех!» И он расстегнул кобуру. «Не пугай пуганых! Спрячь свою пушку, начальничек, а то отберу, бля буду, - отберу»,— спокойно сказал Коля Бойко. Его руки, грудь и спина были сплошь в непристойных наколках и — как у каждого урки — «Я помню мать родную». Бедная мать-страдалица, уж лучше бы не рожала себе, ему и людям на горе это несчастное дитя. Не злость, а сострадание, боль за эти загубленные души и судьбы бередили мне сердце, и загадка, как и почему в наше время сплошной грамотности, неустанного «воспитания» от детского сада до воспитательно-трудового лагеря у нас столько преступников — юношей, подростков, даже девочек с неприкаянной изломанной жизнью? Глядел на этих молодых хлопцев, чьих-то сыновей и не верилось, что нынешняя, рядовая, в общем-то, стычка закончится так трагично.