Русаков поднял пистолет на плетеном ременном поводке: «Бросайте железяки, паразиты! Слышите?! Р-раз!..:Д-дв-а…» — «Хрен с тобою, стреляй. Моя жизнь - копейка, твоя — рубель». Прозвучал выстрел, развеялся дымок, а Плужников как стоял, так и стоит. «Пукай, пукай. Что, слабо? Сам тюряги боишься?» — засмеялся Плужников и рванул голубую рубашку донизу, придержав ось под мышкой. Вторая пуля сбила его с ног. Он полетел в проход между нарами, зацепился за что-то штаниной и повис вниз головой. По загорелой груди и голубой рубашке побежала змейка крови и закапала на пол. Ещё живые, полные ненависти глаза были открыты. Откуда-то примчался фельдшер Цимбалюк, велел недостреленного Плужникова положить на нары. Тот силился что-то сказать, но захлебнулся пенистой кровью. Цимбалюк туго перебинтовал ему шею. Сквозь марлю проступало и расползалось пунцовое пятно. Остальные бунтари побросали железяки и понеслись бегом в изолятор. Лисовский без ордера принимать их отказался. Парни просили его на промилый бог спрятать их в изоляторе.
Плужникова до больницы не довезли. Он умер по дороге. Красивого юношу с татуировкой на руке «Я помню мать родную» присыпали землёй в мелкой ямке где-то на таёжном перегоне. Составили акт: «Убит при попытке к бегству». За что погублена жизнь в самом её начале, отвечать некому, и мать не дознается, где её сын. Никто никому ничего не сообщал: исчезал человек — с ним и концы в воду.
Через неделю Самойлов зашел в контору, облокотился на невысокий барьерчик и раззаикался со счетоводом продстола. Сзади неслышно подкрался малорослый доходяга Карзубый, выхватил из-под бушлата топор, привстал на цыпочки и рубанул Самойлова по темени, но удар получился слабый, рассек лишь кепку и кожу. Самойлов от страха свалился головою в угол и засучил ногами, как велосипедист. Конторщики выскочили с криком: «Зарубит! Зарубит!» Карзубый подступался с топором, но Иван Васильевич так брыкался, что завершить начатое дело было невозможно. На Карзубого сзади навалился здоровенный бригадир Лёшка Лычагин, отобрал топор и пинками погнал «рубщика» в изолятор.
Самойлова вновь повезли к профессору Бурцевой. Больше на нашем лагпункте он не появился. Лагерный «телеграф» работал безупречно, о лютости Самойлова знали на каждом лагпункте, его прикончили в какой-то северной командировке — и виновного не нашли.
Командир взвода Русаков по приказу командования вооружённой охраны «за умелое и оперативное укрепление дисциплины на Лагпункте № 9» был награжден именными часами. Маленький, длинноносый, похожий, на грача, идя по зоне, он высматривал, казалось, новую жертву.
А вскоре на вахтах почти всех лагпунктов зазвучали выстрелы. Зимою 1942 года Берия подписал приказ: «Невыход на работу без уважительных причин является контрреволюционным саботажем. Саботажников расстреливать на месте». В воспитательных целях приказ надо выполнять, ибо спросят: «А как у вас выполняется приказ товарища Берия?» От пули могла спасти лишь высокая температура, всё остальное было не в счет, если руки-ноги целы. И людей с резями в желудке, с аппендицитом, сердечным приступом выгоняли на вахту, напомнив трижды приказ, а бедняги не то что идти — ползти не могли. Обычно говорили: «А, прикидывается, гад», били ногами и пристреливали лежащего. На моих глазах убили парнишечку лет восемнадцати из Воронежской области Ваню Синякина, двух красивых уголовниц Нюрку Пекареву и Надьку Вдовиченко.
Месяца через три приказ всё же отменили, потому что тупые, воспитанные на непримиримости к врагам народа, командиры взводов могли отстрелять больше, чем планировал сам Лаврентий Павлович. Кто бы тогда валил лес, вытёсывал ружейную болванку, грузил эшелоны? Планы были железные, их необходимо было выполнять, как говорил начальник производства Бойченко, шагая по трупам.