Зима ударила сразу. Ледяные ветры погнали колкий песок, загудела под ногами, как чугунная, земля, затвердели колеи, под ногами ломается лед, ступни деревенеют в мокрых лаптях, тело, как тёрка, покрывается пупырышками и мелко дрожит. В середине октября повалил густой снег. Ветер с гулом потащил долгие крученые косы метелей, за два дня вокруг стало бело, сугробы росли и росли. Зимней одежды не было. Лесорубам и возчикам выдали простроченные ватные бахилы, а лапти на них не лезут, не надеть и ЧТЗ. Как-то обувались, обмораживали ноги, пальцы набухали, как сливы, и начинали гнить. В бараке к дыму и чаду теперь примешивался смрад гнилой человечины. Захромали почти все.
Подъём. Слезаю с нар, а сосед не слышит. Принимаюсь расталкивать. Сваливается и повисает над проходом холодная посиневшая рука. И с другого конца барака зовут: «Дневальный, зови Лясера!» Лясер — высокий, рыжий, с толстыми губами австриец — санитар в санчасти, вскормленный на «объедках» больных. Ему нужна сила вносить в палаты живых и выносить из палат мертвых. По зову к бараку он приходит с небольшими санками, легко, как ребенка, снимает с нар бывшего контрика, кладет на санки и везёт в так называемый морг — в сбитый из досок сарай. Сарай невелик, и потому мерзлые трупы он расставляет у стен, а свежие раскладывает на заледенелой земле. Наводя порядок, Лясер ходит по голым трупам в резиновых сапогах, они визжат и скрипят на заиндевевшей коже, трещат кости, санитар ведёт последнюю перепись невольников, и с его знанием языка Проценко превращается в Троценку, Соловейчик — в Соломончика, Перцхалава — в Похаляву. В лясеровом сарае шастают стаи огромных рыжих крыс. В войну их развелось как никогда. Они никого не боялись, пищали и грызлись под бараками, шмыгали из-под ног, нападали на сонных доходяг. У Лясера в сарае они шиковали как хотели.
В так называемой «слабосильной команде» доходили настолько обессиленные люди, что иные не могли даже задушить клопа: держит под пальцами, а тот шевелится, и тогда просит соседа: « Давай даванём вместе. Что он, бляха, железный?» И давили вдвоем.
Смерть косила лесорубов проворнее, чем они валили лес. План трещал. Туфта приукрашивала сводки, но нужны были и кубики. Каждый вечер Семёновых собирал на разнарядку мастеров леса, десятников и бригадиров «промывать мозги», «песочить», «давать в кости» и «ставить ответственные задачи». Как и по всей стране, здесь тоже засиживались за полночь, вылетали измордованные и распаренные, скребя в затылке, не зная, что ожидает их завтра: проскочат вахту или же всей бригадою загремят прямо в кондей.
Однажды в конце наряда начальнику сообщили по секрету из управления, чтобы днями ждал комиссию с проверкой. И началась вторая смена, всенощная: дежурный сгонял к Семенову сонных начальников колонн, поваров, пекарей, лекпомов, приказывал с утра драить бараки, в котлы заложить двойную порцию, испечь хлеб без отрубей (а потом наверстаем, восполним), всем надеть чистые халаты, расчистить дорожки от снега, натыкать ёлочек, словом, навести «пор-ря-док». Напоследок спросил у медиков: «Сколько у вас не вывезено по группе «Д»?» — «Около тридцати». «Вы что, охренели? Вы их коптите там или маринуете? Чтоб к утру пусто было, подметено и присыпано опилками. Марш! Все за работу!» Когда разошлись, велел вызвать бесконвойную возчицу Нюрку Пинченко. Привели заспанную Нюрку — невысокую, конопатую, с белым чубчиком из-под сбитой на ухо кубанки. Не то девушка, не то парень — носит штаны с напуском на подвернутые валенки, жилетку, клифт (мужской пиджак), из кармана торчат кисти кисета, слюною цыркает сквозь зубы, матерится похлеще нарядчика и дежурного. За глаза ее зовут «коблом», поскольку выполняет роль мужчины в лесбиянской любви, она распространена в женских бараках среди уголовниц.
Стоит Пинченко, протирает глаза с белыми поросячьими веками и повторяет: «Понятно, гражданин начальник. Бу-у сделано. К утру всех жмуриков вывезу». Повернулась и пошла.
На рассвете поднялась метель, света белого не видно. Температура чуть меньше тридцати — значит, заактировать день нельзя. Дрожат, как взъерошенные вороны, возле вахты поредевшие бригады, ожидая, когда позавтракает и соберется конвой. Наконец пересчитали поголовье и повели по сугробам одетых в лохмотья доходяг давать «лес Родине». Каждый смотрел под ноги, чтоб не слепила снежная крупа, чтоб не зацепиться за что-нибудь и, упаси Боже, не упасть, не вывалиться из колонны, а ступать след в след. Идут понуро и медленно, снег под ногами рассыпается как песок, разъезжаются ноги, следы заметает. На полдороге забеспокоилась, заскулила служебная собака и потянула своего хозяина Тощакова с дороги в поле. Бросается, лает, рвёт поводок.