«Сто-о-ой, колонна!» — командует начальник конвоя. Бригады остановились, озираются по сторонам. Пурга застит глаза, однако увидели в этой круговерти — метрах в десяти от дороги стоят по колено в снегу в два ряда голые окостенелые люди и один впереди. Начальник конвоя командует: «Равнение направо! Шагом марш!» А собачника послал в зону.
Опять привели заспанную Нюрку Пинченко к начальнику. Тот молча глядит на неё из-под надвинутой на глаза шапки. Нюрка криво усмехается. «Ты что же, курва, наделала, а?!» И пошел костерить на чем свет стоит, и в бараках таких матюгов не услышишь. А Нюрка переминается с ноги на ногу, почесывается, позёвывает, начальник аж из шкуры лезет вон. Устал наконец, выдохся. «Ну чего молчишь, сука?» — «Вы ж не даёте слова сказать… Вывозила я их двумя рейсами. Доехала первый раз до развилки, а кобыла села в сугробе на хвост — и хоть ты стреляй. Дай, думаю, сброшу. Положить — снег заметет, не найдешь. Попробовала ставить, а они прямые, как колы, и звенят, как стеклянные, глянула — хорошо стоят. Развернулась за остальными. Пока везла — ночь кончается. И этих поставила, во второй ряд. Глянула — ну ей-богу, бригада. И двадцать седьмого, того Соловейчика, который на балалайке играл, впереди за бригадира поставила. Отъехала чуть — за метелью не видать, решила позже приехать, на мертвецкую опушку перевезти, да проспала, гражданин начальник… Вам рабсилы всё не хватает, вот и подкинула бригадку».— «В кондей шкуру! На десять суток!» — еще больше расходился начальник. Нюрка улыбнулась всем своим конопатым лицом: «Вот спасибочки, хоть отосплюсь…» Буркнула: « Ишачишь, ишачишь, и заместо благодарности — кондей. А за что?»
НАПРАСНЫЕ ПОИСКИ ГОЛЛИВУДА
На лагпункте было несколько «кавэжединцев». Эти советские граждане многие годы работали на Китайско-Восточной железной дороге, построенной царским правительством в 1897 — 1903 годах. После русско-японской войны южную часть дороги захватила Япония и передала марионеточному правительству Маньчжоу-Го. С 1924 года восточной её ветвью совместно владели Советский Союз и Китай. Обслуживали её наши специалисты, многие даже родились там, жили семьями, приезжали в отпуск на родину. В 1935 году СССР был вынужден продать дорогу Маньчжоу-Го, рабочие и служащие вернулись домой.
А самые бдительные органы забеспокоились: «Кто они, эти кавэжединцы? Кому служили? С кем контактировали? Каких политических взглядов? Кто мог завербовать их и, конечно же, завербовал хоть кого-нибудь? Но кого? Сразу не поймаешь…» Проще было зачислить всех чохом в потенциальные шпионы. Не могли же японцы не создать надежной агентуры? Не могли. Разбираться с каждым в отдельности было долго и хлопотно. Всё решали «тройки» и «особые совещания», и всех кавэжединцев привезли за казённый счет в лагерь и там объявили о лишении свободы на десять лёт по несуществующим в кодексе статьям КР, КРД, СВЭ, СО (контрреволюционер, контрреволюционная деятельность, социально-вредный элемент, социально-опасный элемент).
Попали и к нам эти интеллигенты, умные и образованные люди. Одеждой и поведением, прекрасным литературным языком они выделялись среди обшарпанных, затравленных и затюканных зэков. Самой приметной была высокая, с пшеничного золота косой, большими синими глазами Герта Карловна Варламова. На ней было облегающее кожаное пальто, высокие ботики, на красивой породистой голове — темно-синий берет. Она попала сюда словно бы из неведомого иного мира, и потому все останавливались и смотрели ей вслед, а она проходила, не замечая страшного окружения, будто бы ещё жила в своем недалеком прошлом.
Муж её был крупным инженером, а она — знаменитой певицей. Концерты Варламовой слушали в лучших залах мира. Красивое контральто очаровывало самые взыскательные аудитории. Об успехах артистки рассказывали её харбинские знакомые, но она лишь горько улыбалась, махала рукою — всё минуло…
Её уговорили выступить в лагерном концерте, да и сама она должно быть, «застоялась» без вокала. Ни раньше, ни позже подобного артистизма, такого исполнения я нигде и никогда не слышал. Она перевоплощалась в каждой песне. Каждый номер был маленьким спектаклем. В русских и украинских народных песнях она лепила образы и мимикой, и жестом, и интонацией и оживал то «замерзающий ямщик», то озорной выпивший Евтух, то горемычная солдатка. В оперных ариях ощущались величие, достоинство, благородство. Она, наверное, не могла не петь даже здесь и охотно выступала в концертах. Слушали её — и забывали кто мы, что мы, где мы. Аплодисментам и крикам «браво», «бис» не было конца и края, а вольняшки только крутили головами да цокали языками. Исполняя «Евтушэ, мий дружэ», она так перевоплощалась, что казалось — на сцене маленький, неуклюжий украинский дедок: она становилась меньше ростом, мимика изменяла лицо до неузнаваемости. Варламову не отпускали со сцены, и она пела долго и вдохновенно. Вероятно, песня исцеляла её измученную душу, и еще хотелось утешить несчастных, обшарпанных, с голодными глазами лагерников.