Более четырехсотки, реденькой баланды и ложки запаренных отрубей Герта Карловна не зарабатывала. Доведенный до голодного психоза человек теряет стыд и чувство достоинства, и пошла знаменитая певица Варламова собирать в столовой пустые миски и вычищать их грязным пальцем. После арестанта в той деревянной лоханке и мышь ничем не поживилась бы. Она ходила, кутаясь в какие-то лохмотья, немытая, неопрятная, с неприятным запахом гнили и мерзлой картошки. В это время пришло письмо от сестры, в котором извещалось, что Голливуд упорно разыскивает артистку Варламову для съемок в многосерийном фильме. Искали её в Харбине, потом в Москве, нашли сестру, и та сообщила необычный адрес: «п/я 286, олп 24». В Голливуде нашлись догадливые люди, и поиски артистки прекратили, чтоб не навредить ей еще больше.
А Варламову очень скоро перевели в «слабосилку» — в отдельный барак для беспомощных доходяг. От цинги высыпались ещё вчера белые, как чеснок, зубы, а вместо золотых густых волос торчали какие-то тифозные космы. Она молча глядела на стенку со следами раздавленных клопов, не жаловалась, не хныкала, не стонала. Из слабосилки её забрали в стационар. Там отбывала свои десять лет молодая докторша Ольга Мантейфель, деликатная отзывчивая московская интеллигентка. Она делала всё возможное, чтоб спасти Герту Карловну. Положила в отдельную боковушку, добилась дополнительного питания, но и оно было настолько мизерное и некалорийное, что не могло вернуть измученному телу силы и разбудить исстрадавшуюся душу.
Я несколько раз заходил в ту крошечную палату. Варламова лежала, уставившись в стену отсутствующим взглядом. Она боялась темноты и, когда гасили свет, просила хоть что-нибудь зажечь в палате. Может, верила, что свет удержит её на этом свете. От коптилки летала сажа. Мантейфель достала несколько свечей. С последней угасла и Герта Карловна.
Об этом я узнал, когда на следующую ночь её тело вывезли за зону. Оплакал и написал стихи на русском языке, чтоб поняли врач и мои друзья.
Февральские ветры свистят как когда-то,
За стеклами бьются испуганной птицей.
На смятой постели холодной палаты,
Металась в бреду, умирала певица.
На стенах колеблются желтые тени,
И только слезится свеча до рассвета,
А звуки, как стебли бессильных растений,
Пробиться пытаются в марево это.
Мешаются строчки из разных поэтов,
Звучат величавые звуки сонаты,
И грезится тихое теплое лето,
Прибой и на море дорожка заката.
И падают клавиш усталые капли,
И песня дрожит в обессиленном горле,
Прозрачные руки до боли озябли,
И вспомнились полузабытые роли.
Проносятся тени оранжевым шаром,
Ключицы стучат, как стучат кастаньеты,
Волшебные звуки классических арий
Врываются в уши живого скелета,—
И музыка, музыка, музыки звуки
Безудержным вихрем гремят и стенают
О радостях встреч и о горе разлуки
И в мрачной палате опять умирают.
Не видно восторженных лиц и оваций,
И нету поклонников прежних с цветами,
А снежные хлопья, как грозди акаций,
Стучат до рассвета в оконные рамы.
Храпят санитары в прихожей больницы,
Задернуты шторы в кабинке врача,
Светает. На тумбочке мёртвой певицы
Слезится и гаснет кривая свеча. (24.11.44.)
ОДНОКЛАССНИЧЕК
Часто в бухгалтерии и в кабинете начальника доводилось слышать: «Если упросим… если уговорим… если уломаем товарища Сушкова, будем с вагонкою, с обрезным брусом». Фамилия «Сушков» повторялась на каждом совещании.
На станции Лапшанга, при шестнадцатом лагпункте, была основная лагерная лесопилка, и ею командовал некий всемогущий Сушков. Все лагпункты зависели от него. И тем более новые — пиломатериалы были необходимы позарез для строительства бараков. Лагерь разрастался вдоль железной дороги и в глубь тайги. Тысячи делянок, вырубленные подчистую, зарастали чернолесьем; на них шумели и падали одинокие семенники, догнивал валежник. На новые, еще не достроенные лагпункты прибывали и прибывали свежие этапы. Хотя какие они там были «свежие»? Худые, истощенные в тюрьмах, на следствиях и в пересылках люди пусть и стояли на ногах, однако без опыта и силы о нормах на повале нечего было и говорить.
Появились окруженцы в обмотках, в укороченных шинелях без хлястиков, петлиц и ремней. Прибывали старосты и полицаи с освобожденной Воронежщины, красавицы из отбитых у немцев городов Крыма. Вновь ставили палатки и кое-как расселяли новый «контингент», и вновь к Сушкову стучалось начальство с нарядами и лимитами управления, и вновь он безжалостно кромсал их и сокращал.