Я вышел не простившись. Сердце колотилось и тахкало в ушах. Так вот кто такой недосягаемый товарищ Сушков! Давний троечник Павлик. В школу он ходил в сапогах, домашнего пошива галифе и френче с накладными карманами. На комсомольских собраниях распинал детей «состоятельных родителей», а его мать Амиля Сушко была штатной делегаткой на всех районных митингах и собраниях. И тоже ходила в хромовых сапогах, в неизменной красной косынке и с «козьей ножкой» в зубах. Она громила шляхетские застенки (хутора), раскулачивала упрямых соседей, с началом коллективизации ей выдали наган. Болтали, что она с ним и спала, опасаясь нападения враждебных элементов. Грамоты хватало на подпись «Суш», а вместо «ко» ставила загогулину. Однако она очень скоро освоила все модные лозунги и политику «настоящего момента», знала, кто главный враг, кто подпевала и прилипала, кого и как надо уничтожить. Каждую речугу обыкновенно начинала так: «Товарищи, граждане и вы, несазнацельная маса! У настоящий мамент у каждой щели притаился враг нашей савецкай уласци!..» И во имя мировой революции за горстку колосков сдавала голодных женщин по указу от седьмого августа 1932 года на десять лет, а их детей отправляли побираться. Коллективизацию она проводила не меньше, чем на 102%. Мужики издевались за глаза: «Амилька и покойников обобществила».
В лагере я не знал ещё, что и Амилю вместе с районным начальством взяли, судили в нардоме и сгинула она вместе со всеми. Павлик, видно, подчистил анкету, добавил к фамилии «ов» и спрятался в этой смертоносной системе.
Много позже мне довелось с ним однажды встретиться — уже на свободе, после моей реабилитации. Я возвращался из Дубултов, и на рижском вокзале меня окликнули. Я озирался по сторонам, никого не узнавая. Сквозь толпу протиснулся Павел Сушко, пытался обнять, но я нагнулся — будто бы завязать на ботинке шнурок, хотя, пожалуй, и следовало сказать, что я о нем думаю. То ли пожалел, то ли постеснялся. А он «радовался» за меня, расспрашивал, как живу. «Перевоспитываюсь. Продолжаю по твоему совету «искупать» вину».— «Ты, брат, не сердись. Такое было время. Мне тоже жилось нелегко. А теперь ещё хуже: остались одни уголовники, а с ними сам знаешь как управляться. Слышал, ты снова взялся за стишки? Брось, приезжай к нам, возьму начальником пилорамы. Оклад — во-о! Квартира, харч, бесплатное обмундирование. Сейчас вашего брата уже берут». Я усмехнулся: «Нашего брата и раньше брали, на полный срок. Ну, а ты в лагере добровольно или вынужденно? И как, кстати, поживает твоя мать?» Павел залился краской и, заикаясь, соврал: «Погибла во время войны».— «О, в войну наш брат сыпался особенно… Наверное, и она, бедняга, взошла где-то елочкой». Он ничего не успел ответить — за рукав нетерпеливо дернула коротконогая обрюзгшая женщина: «Болтаешь здесь, а там очередь подходит». И поволокла моего бывшего одноклассника к кассе.
Через несколько лет один мой земляк рассказал, что по дороге из санатория Павел Сушко внезапно умер на том же рижском вокзале. Стало жаль эту слепую жертву нашего времени.
НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ «ПРЕСТУПНИКИ»
В лагерь пригнали детей. И их предупреждали суровые конвоиры: «Шаг влево, шаг вправо…» К вахте побежали женщины — думали, может, их детки тоже попали в этот ад. Смотрели на маленьких перепуганных арестантов и вытирали слезы. Каждой, наверное, вспоминались свои осиротевшие сыночки и доченьки, они в каких-то неведомых детских домах утратили свои фамилии, позабыли лица отцов и матерей, боятся признаться, чьи они и откуда. Так взращивались страх и комплекс неполноценности. Бдительные воспитатели знали их родословную, унижали, как могли — только бы продемонстрировать собственную преданность и классовую непримиримость.
Ну, а эти-то за что? Ведь горькие дети, мурзатые, стриженые мальчишки и девчонки, все в обносках с чужого плеча, с испуганными и голодными глазами. Женщины допытывались, откуда они, за что их забрали. Ответ был один: «Указники…» — и вся география Центральной России. И сроки были странные — от года до трех. Что же это за указ, вышедший на детей? Ребята постарше объяснили: за опоздание, за невыход на работу или на занятия в ремесленное училище. С двенадцати лет — тюрьма.