В зоне Федченко кое-как одели в тряпье третьего срока. Несколько дней он слонялся меж бараков, ожидая отправки в центральный изолятор за дополнительным сроком, или, как у нас говорили, «за довеском». Однажды мы встретились возле столовки — и я спросил, неужели он и в самом деле хотел убежать. «Конечно, нет,— сказал Федченко,— шёл на верную смерть. Терпеть больше мочи нет. Надеялся, пристрелят — и конец моим мукам. Но и тут не повезло…» Он горько улыбнулся, этот тихий, симпатичный и добрый человек. Я пробовал утешить, обнадежить, говорил, что после войны разберутся со всеми нами. Начался же пересмотр дел в 39-м году, некоторым приговоры отменили, сейчас, мол, просто не до нас. Убеждал его, убеждал и себя, что придет избавление, что обретем свободу и мы. Федченко улыбался и снисходительно кивал, глядел просветленными глазами. «Блажен, кто верует»,— сказал напоследок и медленно побрёл в барак.
Вскоре его отвезли на комендантский лагпункт, в центральный изолятор. Это — лагерная тюрьма из толстых бревен за двойной высокой оградой. В ней держат беглецов, убийц, грабителей каптерок и пекарен и подопечных «кума» — рецидивистов-контриков. Коль есть оперуполномоченный, должна быть видной и его работа. Прежде всего, в каждом бараке и в каждой бригаде иметь по стукачу - добровольных или подневольных доносчиков. Как их навербовать? Да очень просто: пообещать за прилежание блатную работу в зоне, бригадирство, десятничество, досрочное освобождение, переписку посредством «вольной почты» — цензором становился сам «кум». И находились, конечно, такие, кто за обещания и миску баланды был готов упечь товарища по нарам, по бригаде на новую десятку, а то и подвести под вышку как неисправимого рецидивиста. А он, этот рецидивист, всего-то и сказал, что на баланде из турнепса и хлебе из отрубей скоро все позагибаются. Вот тебе и контрреволюционная агитация, недовольство советской властью, призыв к саботажу, подрыв дисциплины в военное время. Хлеб и баланда советские, ты ими не доволен — значит, не доволен советской властью. Эта софистика могла обвинить и лошадь, которая не захотела есть гнилую солому, в контрреволюционной деятельности. Ты должен быть доволен, что тебя посадили на десять лет, упаси Боже ляпнуть, что невиновен, это же поклеп на святая святых — следственные органы и самый справедливый суд. Не вякай, что голодный и холодный должен выполнять нечеловеческую норму на повале — три и три десятых кубометра полуметровых дров за шестьсот граммов отрубного хлеба, миску баланды и ложку каши из неочищенной пшеницы или из тех же отрубей. Считай себя счастливым, что сворачиваешься, как собака, на голых нарах в смрадном бараке, что лупит тебя дрыном блатной «дежурняк», радуйся и кричи, что ты счастливый человек, благодари великого и мудрого вождя за заботу о тебе. Наивысшая кара человеку — лишить его свободы. Это понимали всегда и всегда лишали. Но как? Сидели когда-то осужденные в камерах на солдатском пайке, читали книги, изучали языки, писали трактаты, романы, как Чернышевский, поэмы, как Якуб Колас «Новую землю». Морозов и Засулич писали воспоминания и философские исследования. Благотворительные общества посылали им передачи и деньги, никто не имел права оскорбить их, обидеть, назвать на «ты». А сталинский лагерник мало, что лишен воли, он еще и превращён в бесправную и немую рабсилу, в тягловую скотину, лишенную даже арестантских прав, брошенную на издевательства и погибель.
В этот ад сгоняли и детей, забранных у матерей, у родных, из-под родительской крыши. Если не на погибель, не на смерть, так на моральное растление бросали их. За полгода, за год из мальчишек получались квалифицированные воры и жестокие бандиты, из несовершеннолетних девочек — развратные проститутки по красной цене — миска баланды. Из «школы Виткова» они вышли «просвещенными» карманниками, скокарями (уличными грабителями, «работающими наскоком»), майданщиками, фармазонами, сутенёрами и примитивными «ночными мотыльками». Я помню имена и фамилии многих детей с исковерканными судьбами. Многие из них через несколько месяцев после освобождения возвращались обратно в зону молчания, где голосили души, но никто не слышал их и не мог услышать, где ночами плакали и кусали губы, звали: «Мама, мамочка!» — дети, у которых не было детства и которые не умели смеяться и сострадать ближнему.
Где ещё гибло столько детей, как не в тюрьмах и лагерях, где ещё так калечились души и нравы, как не в наших «исправительных учреждениях»? А ведь все едва ли не с пеленок кричали «Всегда готов!», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» И верили во все то, о чем им талдычили, ибо другого ничего не знали, во всё горло кричали «Ура-а!» и до изнеможения хлопали в ладоши.