«Окруженцев» разбили на три лесоповальные бригады, девушек определили в колонну грузчиков. Вагоны подавались преимущественно ночью, а ночи становились всё ядреней и студеней. В сонный женский барак, стуча палками по стойкам нар, с фонарями «летучая мышь» врываются дежурняки: «Подъем, бабы! Десять минут на сборы. Андреева, давай стопроцентный вывод на погрузку!», Не пришедшие в себя, спросонья, вскакивают женщины и не понимают где они и что с ними.
Стыдливо прикрывают ноги, груди, плечи, а наглые дежурняки таращат жадные глаза, поторапливают и отпускают циничные шуточки. Андреева возмущается: «Выйдите, дайте одеться девушкам. Не беспокойтесь — все будут на вахте». Жеребцы с дрынами и фонарями огрызаются: «Фрицев не стеснялись, а тут целочек из себя строят». Дрожа от холода, нервного напряжения, невыспавшиеся голодные юные женщины плетутся на вахту. При тусклом свете фонаре они — неузнаваемые призраки с черными провалами глазниц. Долго дрожат на вахте, ждут, пока явятся не шибко торопливые стрелки. Наконец приходят, стуча каблуками и прикладами, распахиваются ворота, при свете фонаря вахтер пересчитывает ряды узниц и записывает на фанерной дощечке.
Я всё чаще думаю о той хрупкой, в синем платьице девочке. Со многими я уже поговорил, расспрашивал о жизни на воле, в оккупации, а вот к ней подойти никак не отваживался. Некоторые из её этапа крутили вовсю с десятниками и бригадирами, а она, как беспомощный, выпавший из гнезда птенец, была одинока и чуралась всех.
Лагерной одежды на всех не хватало, поэтому на погрузке новенькие донашивали до дыр свои платья и ботиночки. В конце августа раздождилось. Топь на дорогах и в зоне была непролазная, грязь липкая и черная, как коломазь, а нудный и холодный дождь моросил сутками напролет. Оскальзываясь и утопая в грязи, мокрые, понурые, шли в столовку девчата, и она скользила, как на лыжах в огромных лаптях на босу ногу. Мне чудилось, что она уже на грани гибели, и хотелось хоть чем-нибудь ей помочь.
Я был лагерным старожилом и знал, кабы не выручали друг друга, давно позагибались бы все. Поваром работал земляк-минчанин Андрей Андросик, хлеборезом — товарищ по самодеятельности Ванька Воронов, пекарней заведовал ленинградский кораблестроитель Василий Кравцов, каптеркой — Яша Смирнов. Мы вместе с ним кочевали с лагпункта на лагпункт и давно сблизились. Сапожником стал давнишний дневальный на девятом лагпункте, принимавший когда-то меня за блатного, а теперь мы были лучшими друзьями. Словом, мне выпадало крутиться около придурков, при КВЧ, и нередко начальник, знавший о моих филологических наклонностях, вызывал переписывать отчетность и составлять доклады с которыми ему предстояло выступить перед вольнонаемными.
Здоровых лагерных служащих проглотила война, вместо них прибывали эвакуированные из Псковской области, из Торопца, и занимали свободные должности в УРЧ, КВЧ, в бухгалтерии, плановом отделе. Лагерной жизни и лагерных взаимоотношений, специфики учета они не знали и не сразу освоились, и поэтому было много путаницы и несуразностей. Начальник вызвал меня и приказал вести учёт рабсилы, всю отчетность вообще, а «бабы пускай подписывают». Я растерялся и напомнил, что у меня 58-я статья. «А ты не высовывайся, потом как-нибудь отбрешемся». И я усердствовал от подъема до полуночи. В ту пору чуть ли не вся страна работала ночами, поскольку ночами мучился бессонницей кремлевский хозяин. А вдруг откуда-то сверху позвонят, вдруг где-то наверху потребуется какая-нибудь цифра! И не дремали цепочки «от Москвы до самых до окраин». Такой был стиль — «гореть на работе». Горели и догорали и в лагере.