Однажды вечером в темном коридорчике конторы чего-то ожидала вместе с бригадиршей и та маленькая одинокая девочка из последнего этапа. Кажется, подумал я, её зовут Алей. Подошел и попросил задержаться, пока я не закончу сводку. В узкое оконце своей конторки я видел, как она ждала, прислонившись к стене в своих громадных лаптях на босу ногу. Спустя полчаса я позвал её с собою. Она послушно вышла, но по дороге внезапно остановилась и испуганно спросила, куда мы идем. Я успокоил — идем в каптерку по важному делу. Яша Смирнов, веселый разговорчивый волжанин, едва мы вошли к нему, поставил на прилавок довольно-таки аккуратные, отремонтированные Мокроусовым ботинки. «Померяйте». Аля хлопала глазами и не двигалась. Не знаю, убедительно я врал или нет, говоря, что её премировали за старательную работу на погрузке и …по разутости. Вдвоем мы всё же уговорили её взять обнову и расписаться в ведомости. Аля возражала — многие девчата работают лучше неё.
Назавтра она обулась пусть и не в изящные, но всё-таки ботинки. Подруги глядели на нее подозрительно и недвусмысленно перешептывались. Вскоре Алину бригадиршу поставили заведовать баней, и я договорился с мастером леса Иннокентием Толокновым, чтоб он передал бригаду Але. Обычно бригадир расставляет людей на подноску и погрузку и, пока идет работа, сидит у костра, счищает стеклышком с фанерной дощечки вчерашние показатели, чтоб записать новые, потом заполняет рапортички. Из всех бригадиров лишь одна Аля работала со своей бригадой почище иных своих грузчиц.
На её бригаду повар подкидывал две-три лишние порции, хлеборез «ошибался» на пару паек. Она их возвращала. Андросик и Воронов спрашивали у меня: «Она что, чокнутая?» — «Просто ещё не научилась жить в лагере»,— отвечал я, а предупредить её не решался, чтоб не подумала чего дурного.
Осенью начали приходить узенькие полоски бумаги на всех «подследственных». Без всякого следствия «тройка» припаяла всем окруженцам по статье 196 кому пять, кому десять лет, а девчатам по статье 7—35 (нарушение паспортного режима) — от пяти до восьми лет лагеря. «За что?! — голосили еще недавно милые пригожуни, теперь уже мало похожие на самих себя.— Мы ожидали следствия, мы же верили, что разберутся и отпустят нас! Какое нарушение режима? Меня забрали из дому с паспортом и пропиской…» Они ходили к начальнику УРЧ, к уполномоченному оперчекистского отдела. Там разводили руками и советовали: «Пишите. Разберутся. Но вы же знаете, что у нас невиноватых не сажают». По той же статье Аля расписалась за пять лет. И ещё больше замкнулась, лицо её окаменело. Она знала, что никто не станет читать их жалобы. Когда не было порожняка, её бригаду гнали на повал, а в ночь — на погрузку. В зону возвращались чуть живые, мокрые, заляпанные грязью — ни помыться, ни обсушиться. В бараке дымили плошки, из щелей в нарах и стенах лезли, с потолка сыпались полчища голодных клопов и остервенело грызли исхудалые девичьи тела.
Бригадиром одной из бригад «окруженцы» выбрали своего комбата Попова и долгое время придерживались по привычке армейских правил — «Разрешите обратиться, товарищ капитан», «Разрешите отлучиться…» Измученные в окружении, в камерах и на этапах, они ещё как-то пережили осень, а ударили морозы, закрутили метели, многие поотрезали на портянки полы и без того укороченных шинелей и в этих кургузых вытертых обносках дрожали под студеными ветрами. И посыпались один за другим молодые, недавно здоровые солдаты, которых так не хватало на фронте. Одних прямо с лесосеки везли в морг к Лясеру, другие этот путь проходили через «слабосилку». Бригада таяла на глазах. Она перестала выходить на развод, ночами её постепенно вывозил за вахту бесконвойный возчик Костров, укладывая на санях вдоль и поперек мощи бывших воинов.
Женщины держались дольше. Они были выносливее всегда. Но голод и каторжная работа превратили их в некие шаржи на самих себя. От ветра, стужи и дыма костров щеки огрубели, обветрились, под глазами набрякли водянистые мешки, давно не мытые волосы слипались и спутывались. Чтоб не плодить паразитов многие женщины обрезали волосы, и всё равно спасения не было.
В баню водили раз в месяц. Выдавали квадратик мыла величиною с ириску. Зато на «санобработке» вдосталь потешался цирюльник Петька Самойлик, брея лобки и под мышками у вконец утративших стыд, безразличных ко всему невольниц. В бараке было несколько монашек. Они протестовали против такого унижения, сопротивлялись, плакали, молили о милосердии, пощаде, и их волокли силком и весело ржали: «Мы вас, бабоньки, быстро размонашим!» Несчастные крестились и шептали: «Свят, свят!.. Господи, помоги и укрепи. Лагерь не был рассчитан на такое количество женского «контингента» и не располагал соответствующим бельем, поэтому им выдавали мужские рубахи и кальсоны с завязками. В этих рубищах тонули худенькие девичьи тела.