На развод выходило всё меньше людей, а план не уменьшался, вагоны подавались исправно каждый вечер. На погрузку выгоняли всё живое: на кухне и в пекарне оставляли по два человека, и те управлялись с помощью доходяг, в бухгалтерии пайки начислял одноногий инвалид, остальные при свете костров и смоляных факелов грузили дрова, пиловочник, рудстойку и шпалы.
Два барака целиком заняли пеллагрозники и цинготники, выполосканные беспрерывными поносами. Возле этих бараков все затыкали носы, хотя над всей зоной и стоял сладковатый трупный запах. На лагпункт началось нашествие огромных рыжих крыс. Они, никого не боясь, шастали под ногами, нападали на ослабевших, прогрызали ходы в хлевушок Лясера. Однажды тот заметил, что там харчуются не только крысы, что у покойников обрезаны «филейные части». Это было совсем уже страшно, секрет перестал быть секретом, гибельная безысходность нависла над лагерем. «Сегодня ты, а завтра я…» Чтоб вырваться в центральный изолятор, рецидивист Генка Серебряков ни за что ни про что развалил топором череп бригадиру строителей, тихому и вежливому псковичу Андрею Иванову. Окровавленный топор он принес на вахту, бросил на стол: «Я там кокнул какого-то черта. Зовите «кума», пусть оформляет новый «строк». Так уголовники выговаривали «срок».
Профессор Бурцева на Лапшанге умудрилась-таки спасти жизнь Андрею, но вернулся он ничего не соображая, беспомощнее малого ребенка. Его комиссовали как инвалида, однако выпустить не решились, чтоб не занялся вновь «своей агитацией». Мы сочувствовали Андрею, блатные издевались. Серебряков три месяца прокантовался на тюремном пайке. Лагерный суд накинул ему пять лет «за хулиганство с нанесением телесных повреждений осуждённому по ст.58 заключенному Иванову». В счет десятой судимости Серебряков отсидел полтора года — предыдущие перечеркивались и отсчет начинался по новому приговору. Он знал, что война рано или поздно окончится и надежные «друзья народа» получат амнистию, и не ошибся, так оно и вышло.
Чтоб как-то залатать прореху в рабсиле, из больницы, с других, более «благополучных» лагпунктов присылали небольшие этапы. Но кто станет отправлять работяг? Сплавляли доходяг и рецидивистов. Количество голов увеличивалось, а толку было чуть. В этапе из больницы бросился в глаза высокий мужчина в некогда белом бушлате и дырявых бахилах на тоненьких, как палочки, ногах. В больших печальных глазах светились ум, ирония и плескалась тоска. «Опарин Сергей Дмитриевич. Статья 58 пункт 10. Срок 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах». Возле него крутился маленький человечек в бушлате поновее, потертой цигейковой кубанке с габардиновым верхом — такие носили следователи Наркомата внутренних дел. Неужели один из них? Прибыла и кургузая чернявая Мария Дорошко, веселая щебетунья, со всеми заговаривает, горюет, что разлучили с хорошим человеком, Лешкой Филатовым. Он хотя и однорукий, но более грозного кондейщика на лагпункте не было, а в любовных утехах ни один рукастый с ним не сравнится. Она болтала открыто и бесстыдно. А отбывала свои десять лет… даже писать гадко и страшно — отбывала за людоедство. Маленькая, кургузая, словоохотливая — каннибал новой формации.
Когда в 1933 году голодная смерть выкашивала украинские сёла и хоронить покойников уже было некому, Маруся зарубила и съела своего ребенка. Потом божилась, что нашло затмение, «тильки одно було в голови — исты, исты и исты. А воно (дитятко) вжэ ходыть не здолило, хочь и годувала його, як могла. Як цэ було, хочь забий, не памятаю». Мария Дорошко была не одинока в подобном затмении. Встречались и другие женщины, с которыми было мерзко сидеть за одним столом — с виду благопристойные, а кусает хлеб — и мерещится: грызет человечину. Кто виноват в этой беде? Кто довел женщину, мать, до каннибализма, до умопомрачения, до самого дна падения? На Украине, в Поволжье в 1932—1933 годах умерло от голода около десяти миллионов несчастных, государство в тот же неурожайный год продало за границу 12 миллионов центнеров зерна. А дорошки ели собственных детей…
В этом этапе меня больше всего заинтересовал Опарин. В его глазах, во всём облике было нечто трагичное. Мы разговорились. Он оказался крупным инженером-энергетиком. Дошел на повале и на грани пеллагры попал в больницу, оттуда выбрался инвалидом. Что ж, будет иметь гарантированную четырехсотку, пойдет на кухню чистить мерзлую картошку, собирать в столовой скользкие деревянные миски за порцию баланды. Мы зашли с ним в мой закуток в бараке. Угощать было нечем. На тумбочке стояла солонка. Опарин заметил её, и у него жадно заходили желваки. «Разрешите немножечко соли?..» Я предложил отсыпать половину, и он дрожащей рукой стал брать кусочки покрупнее и бросать в рот, с наслаждением перемалывая их длинными почерневшими зубами и глотая как небывалое лакомство. Потом объяснил, что у него начинался психоз от недостатка соли.