Опарин рассказывал, что его забрали из армии за «вольнодумство». Он и тут возмущался, что бездарные командиры губят целые дивизии, что талантливейших полководцев уничтожили в канун войны. Я останавливал его, показывая жестами на боковушку «кума», говорил, что здесь и стены имеют уши, но он ничуть не опасаясь, гнул своё.
Перед Новым годом на нашей электростанции сгорел генератор. Всё потонуло во мраке. Как в первые дни, вокруг зоны заполыхали костры, чёрные тени бараков и вышек метались на порозовевшем снегу, в конторе, санчасти и столовке зачадили коптилки. Генератор надо было везти на завод, ждать пока примут, а потом ещё месяца три, пока отремонтируют.
Однажды Опарин без всякого энтузиазма, между делом, сказал, что генератор можно отремонтировать на месте. Необходимы лишь изоляционные материалы и два обмотчика. Я побежал к начальнику. Тот выслушал с недоверием, но всё же велел позвать Опарина. И опять глядел подозрительно, думал, наверное, что доходяга просто захотел покантоваться на усиленном пайке, однако доводы Сергея Дмитриевича были убедительными, да и не очень-то он набивался с услугами. Начальник послал экспедитора за нужными материалами, дал на выбор обмотчиков из малолеток — и работа закипела: до полуночи возились при коптилках. Спустя неделю на лагпункте загорелся свет. Начальник сдерживал эмоции, когда благодарил Опарина, и приказал кормить его по третьему котлу, одеть во все новое и назначил заведовать всей энергетикой.
Как-то возле столовки меня остановил понурый, затурканный человечек, который в последнем этапе запомнился своей энкавэдистской кубанкой «Землячок, вы тут давно, всех знаете — если можете, спасите меня. Моя фамилия Лукашонок. Может, слышали?» — «А как же, слышал, когда из меня на «конвейере» вытягивали жилы, чтоб доложить товарищу Лукашонку».—«Мы знали, что вы невиновны. Но что мы могли поделать? С нас требовали…»
«Спасали своё благополучие кровью и жизнью тысяч невинных?.. Ладно, как вы сюда попали? Что взорвали? На кого готовили покушение?» — «Скорее за верную службу. Сначала всех наградили орденами, торжественно вручили их, а потом загнали в «американку» - Кунцевича, Лаймана, Карелина расстреляли, Басенковича, Шлифенсона и всех остальных отправили на Колыму. И мне воткнули червонец. Блатные обзывают легавым, загоняют под нары… Не дайте погибнуть, землячок». — «Прежде всего спалите свою чекистскую «камилавку». Разве не понимаете, что она выдает вас за версту. Вы были ещё за вахтою, а я понял, кто вы».
По грязным, давно не мытым, впалым щекам Лукашонка бежали двумя светлыми полосками слезы. Он вытирал их заскорузлым рукавом телогрейки. «Сходили бы до «кума», может, он помог бы своему единокровному брату».— «Ходил, и слушать не хочет. Все отвернулись и жена отреклась…»
Наверное, было во мне что-то от толстовца — карать добротою. Для тех, у кого хоть немножечко осталось совести, это настощая кара, ну а негодяй негодяем и помрёт. Я упросил нашего земляка Андрея Андросика взять Лукашонка на кухню — чистить мерзлую картошку и качать воду. Пусть живёт и отстрадает свой червонец. Лукашонок издали подобострастно кланялся мне и стаскивал с головы прожженный малахай. В нём он был похож на обыкновенного человека. Как сложилась его судьба в дальнейшем не знаю, потому что в феврале 1943 года лагпункт срочно расформировали, освобождая зону для немцев Поволжья.
Началась паника: разлучались друзья, напарники, навсегда рвались связи взаимовыручки и помощи, расставались повязанные тайной любовью близкие люди. Многие с плачем упрашивали начальника, чтобы отправил вместе, но он делал всё наоборот. Была установка чекистского отдела, чтоб люди не притирались друг к другу, чтоб испили горе самой полной чашей. Женщин преимущественно отправляли на третий отдельный лагерный пункт. Туда в начале войны эвакуировали швейную фабрику. Она выпускала одежду для армии и для лагерников, а мотористок не хватало. Вот и повезли вконец дошедших на погрузке и повале девчат в швеи. Отправили и мою «подшефную» Алю.