Уэбб покраснел, стащил брюки и задрапировался в одеяло, как римский сенатор в тогу. Долгое время они молчали, и, кроме отдаленного шума уличного движения, слышно было только шипение газовой печки и прерывистое мурлыканье закипавшего чайника. Потом Уэбб внезапно заговорил нервно и обидчиво:
– Так вы, стало быть, думаете, что я трус, да? Ну что ж, может быть, вы и правы, Энн… Мне, в конце концов, наплевать… Видите ли, я считаю, что бывают такие моменты, когда человек должен быть трусом, и такие, когда он должен вести себя как мужчина. Не перебивайте меня, дайте мне сказать… Вы мне чертовски нравитесь… И с моей стороны это была трусость, что я вам об этом раньше не сказал, понимаете? Я не верю в любовь и прочее подобное, все это буржуазная брехня, но я полагаю, что если два человека друг другу нравятся, то с их стороны будет трусостью, если они не… Ну, словом, вы меня понимаете.
– Нет, не понимаю, Уэбб, – сказала Дочка после паузы.
Уэбб удивленно посмотрел на нее, потом подал ей чашку чаю и поджаренную булку с маслом и ломтиком сыра. Некоторое время они ели молча, было так тихо, что они слышали свои собственные глотки.
– Что вы этим хотите сказать, черт возьми? – внезапно выпалил Уэбб.
Дочка согрелась под одеялом, ее клонило ко сну, от горячего чая ее разморило, и сухой жар газовой печки лизал голые подошвы ее ног.
– Ну мало ли что человек хочет сказать, – пробормотала она сонно.
Уэбб поставил чашку на стол и принялся расхаживать по комнате, волоча за собой одеяло.
– Ах, черт! – сказал он вдруг, наступив на чертежную кнопку.
Он стоял на одной ноге, разглядывая свою подошву, черную от грязи, покрывавшей пол.
– Неужели вы не понимаете, Энн?… Половая жизнь должна быть свободной и радостной… Ну, смелее!
Его щеки порозовели, и черные волосы, которых давно не касались ножницы, торчали во все стороны. Он все стоял на одной ноге и разглядывал свою подошву.
Дочка рассмеялась:
– У вас ужасно смешной вид, Уэбб. – Тепло разливалось по всему ее телу. – Дайте мне еще чашку чаю и поджарьте еще кусочек булки.
Выпив чай и съев булку, она сказала:
– Не пора ли нам по домам?
– Послушайте, Энн, я ведь делаю вам гнусное предложение, – сказал он срывающимся голосом, не то смеясь, не то плача. – Ради Бога, будьте ко мне внимательнее… Черт возьми, я заставлю вас быть внимательной, дрянь вы этакая!
Он сорвал с себя одеяло и бросился на нее. Она поняла, что он окончательно потерял самообладание. Он стащил ее со стула и поцеловал в губы. Началась настоящая потасовка, потому что он был мускулист и силен, но ей удалось упереться ему локтем в подбородок, отстранить его лицо и хватить кулаком по носу. У него пошла кровь из носу.
– Не глупите, Уэбб, – сказала она, тяжело дыша. – У меня нет ни малейшего желания заниматься этими делами, во всяком случае не теперь… Пойдите умойте лицо.
Он пошел к умывальнику и стал поливать себе лицо водой. Дочка быстро надела юбку, туфли и чулки и подошла к нему.
– Я вела себя отвратительно, Уэбб, я очень огорчена. Почему-то я всегда так веду себя с людьми, которые мне нравятся.
Уэбб долго не произносил ни слова. У него все еще шла кровь из носа.
– Идите домой, – сказал он, – я останусь здесь… Ничего, ничего… Я сам во всем виноват.
Она надела мокрый дождевик и вышла на сверкающую вечернюю улицу. Всю дорогу домой, сидя в экспрессе подземной дороги, она думала об Уэббе с тем теплым и нежным чувством, с каким обычно думала о папе и мальчиках.
Несколько дней она не видела его; потом однажды вечером он позвонил и спросил, не хочет ли она завтра утром пойти с ним дежурить в забастовочном пикете. Было еще совсем темно, когда они встретились на пристани парома. Оба они мерзли и клевали носами и в поезде почти не разговаривали друг с другом. С вокзала им пришлось бежать по скользким тротуарам, чтобы вовремя поспеть на завод и присоединиться к пикетам. В предутренних сумерках лица казались холодными и осунувшимися. Женщины кутались в шали, лишь немногие мужчины и юноши были в пальто. Девушки дрожали и ежились в дешевых модных пальтишках, нисколько не согревавших их. Фараоны уже разгоняли передовую линию пикетов. Кое-кто из бастующих пел «Вечную солидарность», другие кричали: «Штрейкбрехеры, штрейкбрехеры!» – и смешно, протяжно улюлюкали.
Дочка была смущена и взволнована. Вдруг все, кто были вокруг нее, бросились врассыпную, и она осталась одна на мостовой перед проволочным заграждением у заводских ворот. В десяти шагах от нее какая-то молодая женщина поскользнулась и упала. Дочка поймала испуганный взгляд ее черных круглых глаз. Дочка шагнула к ней, чтобы помочь ей встать, но двое полицейских опередили ее, размахивая дубинками. Дочка решила, что они хотят помочь женщине. Она остановилась как вкопанная, увидев, что один из полицейских занес ногу. Он со всего размаху ударил женщину ногой в лицо. Дочка потом никак не могла вспомнить, что произошло, помнила только, что она страшно жалела, отчего у нее нет револьвера, и молотила обоими кулаками по широкому красному лицу полицейского, по пуговицам и по толстому тяжелому сукну его куртки. Что-то обрушилось на ее голову сзади, у нее закружилась голова, ее затошнило, и ее впихнули в полицейский фургон. Перед ней маячило разбитое, окровавленное лицо той женщины. В темном фургоне были еще мужчины и женщины, они ругались и смеялись. Но Дочка и женщина напротив нее ошеломленно смотрели друг на друга и молчали. Потом дверца захлопнулась, и они очутились в темноте.
Когда их сдали в тюрьму, ей предъявили обвинение в участии в мятеже, оскорблении действием должностного лица с заранее обдуманным намерением, сопротивлении властям и подстрекательстве к восстанию. В окружной тюрьме было не так плохо. Женское отделение было набито бастующими, все камеры полны девушек, они смеялись, и пели, и рассказывали друг другу, как их арестовывали, как давно они сидят и как выиграют стачку. В камере Дочку окружили и расспрашивали, как она сюда попала. Она чувствовала себя прямо героиней. Вечером ее вызвали, и она увидела Уэбба, Аду и какого-то адвоката, стоявших у письменного стола полицейского сержанта. Ада была взбешена.
– Прочтите вот это, юная дама, и подумайте, что скажут ваши родные, – сказала она, тыча ей в лицо вечернюю газету.
гласил заголовок. Засим следовал отчет о том, как она уложила полицейского мощным ударом в подбородок. Ее отпустили под залог в тысячу долларов; за воротами тюрьмы Бен Комптон растолкал окружавших его репортеров и подбежал к ней.
– Поздравляю, мисс Трент, – сказал он, – это было чертовски смело… Ваш поступок произвел на прессу отличное впечатление.
С ним была Сильвия Делхарт. Она обняла Дочку и поцеловала.
– Нет, верно, вы здорово вели себя. Знаете, мы посылаем делегацию с петицией в Вашингтон к президенту Вильсону, и вы тоже поедете. Президент откажется принять делегацию, и вы устроите демонстрацию перед Белым домом и еще раз попадете в тюрьму.
– Знаешь что, – сказала Ада, когда они наконец сели в нью-йоркский поезд, – я думаю, ты сошла с ума.
– Ты поступила бы точно так же, Ада, если бы видела то, что видела я. Когда я расскажу папе и мальчикам, что там происходило, у них помутится в глазах. Такой чудовищный произвол я себе даже представить не могла. – Тут она расплакалась.
Дома они нашли телеграмму от папы: «Выезжаю немедленно. Никаких показаний до моего приезда». Поздно ночью пришла еще одна телеграмма, она гласила: «Папа серьезно заболел, приезжай немедленно, пусть Ада возьмет лучшего адвоката». Утром Дочка, трясясь от страха, села в первый шедший на Юг поезд. В Сент-Луисе она получила телеграмму: «Не волнуйся, состояние улучшилось. Двустороннее воспаление легких». Несмотря на ее тревожное настроение, просторный техасский край, наливающиеся весенние поля, уже цветущие кое-где васильки подействовали на нее благотворно. Бестер встретил ее на вокзале.