Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря на солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных армий, и по Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали отпуск всего на две недели, а она проторчит эти две недели в Ницце. Элинор была по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе на площади, где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком по рюмочке «дюбонне». После того как они некоторое время посидели за столиком и нагляделись на военные мундиры и на полчища расфранченных женщин, выглядевших не лучше, чем от них можно было ожидать, Эвелин откинулась на спинку стула и сказала:
– Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради Бога, что мы будем делать.
На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей не хотелось вставать, оттого что она не могла представить себе, как она проведет день. Лежа в постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской голос. Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблъю. Когда она встала и начала одеваться, то почувствовала, как у нее колотится сердце. Она надевала свою лучшую пару тончайших черных шелковых чулок, когда в комнату вошла Элинор.
– Как ты думаешь, кто приехал? Джи Даблъю примчался в авто, чтобы повидать меня перед моим отъездом в Италию… Он говорит, что на мирной конференции невыносимая тоска и он решил переменить климат. Идем, Эвелин, душка, выпей с нами кофе.
«Она не может скрыть своего торжества, до чего женщины глупы», – подумала Эвелин.
– Чудесно, сейчас приду, деточка, – сказала она самым своим мелодичным голосом.
На Джи Даблъю был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук, и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в приподнятом настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов и спал только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили очень много горького кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.
Была чудесная погода. Большой «паккард» плавно катился по Корнишу. Они позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в казино и выпили чаю в английской чайной в Ментоне. На следующий день они поехали в Грае и осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили Элинор в скорый поезд, отходивший в Рим. Джи Даблъю решил немедленно поехать обратно в Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона. «Какой у нее растерянный вид», – подумала Эвелин. Когда поезд ушел, Эвелин и Джи Даблъю остались на перроне пустого вокзала, дым молочно кудрявился в солнечных лучах под стеклянной крышей над их головами; они поглядели друг на друга немного смущенно.
– Она замечательная девочка, – сказал Джи Даблъю.
– Я ее очень люблю, – сказала Эвелин (голос ее прозвучал фальшиво, она это почувствовала). – Как жаль, что мы не поехали с ней.
Они пошли к автомобилю.
– Я сейчас уезжаю. Куда прикажете завезти вас, Эвелин, обратно в отель?
У Эвелин опять заколотилось сердце.
– А что, если мы позавтракаем, прежде чем вы уедете? Позвольте пригласить вас.
– Вы чрезвычайно любезны… А знаете, пожалуй, можно. Все равно мне где-нибудь надо завтракать. И к тому же отсюда до Лиона нет ни одного приличного ресторана.
Они завтракали в казино над водой. Море было очень синее. Три яхты с треугольными парусами входили в гавань. Было тепло и радостно, на застекленной веранде пахло вином и масляным чадом. Ницца начинала нравиться Эвелин.
Джи Даблъю выпил больше вина, чем обычно. Он начал рассказывать о своем детстве в Уилмингтоне и даже спел вполголоса несколько тактов из романса, написанного им в былые дни. Эвелин была захвачена. Потом он начал рассказывать о Питтсбурге и о своих взглядах на взаимоотношения между трудом и капиталом. На десерт они ели персики фламбе с ромом, Эвелин очертя голову заказала бутылку шампанского. Все шло великолепно.
Они заговорили об Элинор. Эвелин рассказала, как она встретилась с ней в Художественном институте и как Элинор была для нее единственным близким человеком в Чикаго, единственной женщиной, которая по-настоящему интересовалась тем, чем интересовалась и она сама, и какая Элинор талантливая и какая толковая в делах. Джи Даблъю рассказал, какую огромную поддержку она ему оказала в Нью-Йорке в тяжелые годы осложнений с его второй женой Гертрудой и как никто не понимал их прекрасной дружбы, в которой не было ни тени чувственности или чего-нибудь низменного.
– Вот как? – сказала Эвелин, неожиданно поглядев Джи Даблъю прямо в глаза. – А я была уверена, что вы любовник Элинор.
Джи Даблъю покраснел. Эвелин испугалась, не хватила ли она через край. Он комично, по-мальчишески собрал в складки кожу в уголках глаз.
– Нет, честное слово, нет… Я всю жизнь так много работал, что совершенно оставил в тени эту сторону моего существования… В наши дни люди относятся к этим вещам совсем иначе.
Эвелин кивнула. Его яркий румянец, казалось, перекинулся на ее лицо.
– А теперь, – продолжал Джи Даблъю, грустно качая головой, – мне за сорок, и я уже опоздал.
– Почему же опоздали?
Эвелин смотрела на него, полуоткрыв губы, с горящими щеками.
– Возможно, что нам надо было пережить войну, чтобы научиться жить, – сказал он. – Мы были слишком поглощены заботами о деньгах и материальных благах, нам понадобились французы, чтобы показать нам, что такое жизнь. Разве у нас, в Америке, вы найдете такое дивное окружение? – Джи Даблъю размашистым жестом обвел море, столики, за которыми сидели женщины в ярких платьях и мужчины в мундирах с иголочки, ослепительный блеск синего света на стаканах и серебре.
Официант принял этот жест на свой счет и услужливо заменил пустую бутылку в ведре со льдом новой.
– Честное слово, Эвелин, вы были так очаровательны, вы заставили меня забыть, что уже поздно, что мне пора ехать в Париж и вообще все. Это то самое, чего мне недоставало до встречи с вами и с Элинор… Разумеется, с Элинор все это было в несколько ином, более возвышенном плане… Давайте выпьем за Элинор, за прекрасную, талантливую Элинор… Эвелин, женщины всю жизнь были моим вдохновением, прелестные, очаровательные, нежные женщины. Некоторые из моих лучших идей порождены женщинами, конечно же не непосредственно, но благодаря духовному стимулу… Люди не понимают меня, Эвелин, в частности, некоторые газетчики пишут обо мне иногда очень обидные вещи… Да ведь я сам старый газетчик… Эвелин, позвольте сказать вам: вы такая очаровательная, мне кажется, что вы все понимаете… Болезнь моей жены… бедной Гертруды… Я боюсь, что она никогда не оправится… Видите ли, мне в связи с этим грозят крайне неприятные осложнения… Если кто-либо из ее семьи будет назначен опекуном, это будет равносильно изъятию из моего дела значительной суммы, вложенной семьей Стейплов… Для меня это чревато тяжелыми последствиями… Мне придется ликвидировать мои мексиканские дела… А между тем тамошние нефтяники нуждаются в посреднике, который мог бы ознакомить с их точкой зрения мексиканскую публику и американскую публику… Я ставил себе целью доказать крупному капиталу необходимость…
Эвелин наполнила его бокал. У нее чуточку кружилась голова, но она чувствовала себя превосходно. Ей хотелось перегнуться через стол и поцеловать его, чтобы он видел, как она преклоняется перед ним и понимает его. Он продолжал говорить с бокалом в руке, так, словно произносил речь в клубе «Ротари»:
– …необходимость заинтересовать широкую публику… Все это мне пришлось отложить, когда я почувствовал, что правительство моей родины нуждается во мне… Мое положение в Париже весьма щекотливое, Эвелин… Президент окружен Китайской стеной… Я боюсь, что его советники не уясняют себе, сколь важна гласность, сколь важно завоевать доверие публики. Настал великий исторический момент, Америка стоит на распутье… Если бы не мы, война кончилась бы победой Германии либо вынужденным миром… А теперь наши милые союзники пытаются монополизировать за нашей спиной все естественные богатства мира… Вспомните, что говорил Расмуссен… Представьте, он совершенно прав. Президент окружен темными интригами. Да что говорить, даже руководители крупнейших трестов не уясняют себе, что сейчас надо бросать деньги без счета. Имей я необходимые средства, вся французская пресса через неделю была бы у меня в кармане, более того, у меня такое впечатление, что даже в Англии можно кое-что сделать, если только толково взяться. А потом и народы всего мира безоговорочно пойдут за нами, они устали от самодержавного режима и тайной дипломатии, они встретят с распростертыми объятиями американскую демократию, американские демократические деловые методы. Для нас существует только один способ обеспечить человечеству плоды мира – это править им. Мистер Вильсон не уясняет себе, какие результаты может дать гласная кампания, поставленная на научную основу. Да что говорить, в течение трех недель я не могу добиться у него аудиенции, а в Вашингтоне я его чуть ли не запросто называл Вудро… По его личному вызову я бросил в Нью-Йорке все мои дела, принес огромные личные жертвы, перебросил в Европу большую часть моих работников… а теперь… Впрочем, простите, Эвелин, дорогая моя девочка, боюсь, что я заговорил вас до смерти.