Наконец, 29 сентября по старому стилю (я запомнил этот день) собрались. Две шаланды снарядились, как полагается, с пулеметами на кормах, и все честь-честью. Норд-ост продолжал дуть, но надоело всем, - решили плыть.
Во время норд-остов на берегу косы, обращенной к морю совершенно тихо, нет зыби. Поэтому усаживались очень долго и с удобствами. Все остающиеся высыпали провожать. Напутствовали всякими благопожеланиями, даже некоторыми благополезными вещами: мне, например, дали теплую рубашку и барашковую шапку такого вида, который сильно гарантировал насчет большевистских подозрений.
В два часа дня мы отошли... имел неосторожность пересчитать, сколько человек было в шаландах, - оказалось, тринадцать. К тому же кто-то засвистел на нашей шаланде.
Правда, Тодька заскрежетал на него самым невозможным образом, но, тем не менее, дело было сделано, нельзя свистеть в шаланде, - не будет удачи... К тому же из тринадцати была одна женщина, - это ж совсем плохо.
Я пересчитал также и тех, что оставались. Их было двенадцать. Они стояли все рядышком, в равных расстояниях друг от друга, ровненьким смешным строем на удаляющейся косе.
Нет, их тоже было тринадцать. За спинами людей, неподвижный, но выразительный, стоял двукольчатый маяк...
Он стоял дольше всех. Те двенадцать давно ушли домой, ушла и низкая коса под воду, а он все стоял и стоял, как будто не желая уйти, стоял до заката солнца, хотя шаланды, гонимые норд-остом, входили с большой быстротой.
Но, наконец, и он пропал.
Прости, двукольчатый ...
Кроме Тодьки в моей шаланде были все новые. Второй рыбак - Федюша, затем Жорж, Яша, Коля и еще один, который тогда засвистел...
Один из них неподвижно лежал на дне шаланды, сильно страдая морской болезнью. Впоследствии этот комок в серой шинели оказался Яшей. Меня пока не укачивало, хотя норд-ост свирепел, и зыбь становилась все сильней.
Иногда две шаланды подходили ближе друг к другу и обменивались невозможными замечаниями. Впрочем, в той шаланде уже лежало несколько трупов жертв морской болезни, в том числе и женщина, к счастью для нее, потому что говорили редкие гадости.
Без особых приключений докачало до вечера. Но ветер все усиливался. Мы шли с большой быстротой. Когда стемнело, зажглись прожекторы, и мы поняли, как мы уже близко. На этот раз, догоняемые свирепым норд-остом, мы сделали переход в несколько часов.
Луч прожектора бродил по неприятному морю.
Когда он набегал на ту, другую шаланду, видны были огромные черные валы, с закипающей на них пеной, и мертвенно-белый парус, жутко чертящий на этом фоне...
Мы приближаюсь, но было как-то плохо. Молчали... Даже тот, кто свистел, угомонился. Шаланда тяжело хлюпалась о валы, и все чаще нас окатывало гребешком, ватившим через край. Другой рыбак, Федюшка, все время откачивал воду, мы ему помотали, - те, кого не укачивало. Впрочем, надо сказать, что откачивание воды самое укачивающее занятие. Стоит наклониться с этим черпаком, сейчас же начинает мутить. Было очень холодно.
Наконец, мрачное молчание нарушил скрежещущий голос Тодьки.
- Как же будем высадку делать?! Там же такой накат теперь, что шаланду к трам-тарарам побьет...
Серый комок, который впоследствии оказался Яшей проявил признаки жизни.
- Пусть ее бьет, трам-тарарам, только б качать перестало ...
Тодька захохотал.
- Что тебе, Яша, хорошо?.. Качай воду!..
Комок возмутился.
- Иди ты к трам-тарарам... у меня порок сердца...
Это вызвало бурную веселость Тодьки.
- Кушать хочешь?.. Консервов, Яша, хочешь?..
Несчастный комок подымается и, бласфемируя на все лады, перегибается через борт. Слышны страдания, потом рассвирепевшая волна вымывает ему все лицо и окатывает всех нас.
- Сделайте тут высадку! - скрежещет Тодька. - А если и высажу, а назад как, трам-тарарам там... Как я отойду. Говорил, нельзя ... Как же идти, когда шторм!.. Что это - лето? - Это же осень, - вода тяжелая...
Жорж пробует его успокоить.
- Чего ты разоряешься?..
Но Тодьку не так-то легко успокоить.
- Чего, чего... а вот к самому маяку подошли. Куда еще?!. Парус сбивать надо!..
В это время подходит другая шаланда.
Сквозь свист ветра и шелест валов, после заряда отборной брани доносится:
- Как тут высадку делать?!.. К черту шаланды побьет!.. Накат...
Шаланды подходят ближе, и через валы и всю злобу норд-оста продолжается отчаянная ругань, из которой мне ясны две вещи: 1) что высадка действительно, по-видимому, невозможна, 2) что, во всяком случае, эти люди ее делать не будут. По прошлой высадке я знаю, что Тодька смелый и ловкий, - должно быть, действительно плохо.
Ругнувшись в последний раз, другая шаланда куда-то исчезла.
- Куда они пошли? - спрашивает Жорж.
- Куда отлавировываться будет!
- Куда отлавировываться?
- Куда!.. Против ветра... А куда, черт один знает,- куда...
Остается и нам делать то же. Шторм свирепеет. И теперь, когда мы идем в лавировку, то-есть не с ветром,, а под углом к волне, это становится особенно заметным. Бьет отчаянно и зализает поминутно.
Я тоже начинаю слабеть и чувствую, что близок мой час последовать за Яшей. Тем не менее, я размышляю, что же будет.
Будет, очевидно, возвращение на Тендру. Но когда мы туда попадем? При таком курсе ходу почти нет, потому что вся сила парусов уходит на преодоление зыби. К тому же мы идем "пузырем", это значит, что выброшено дерево, придерживающее парус. Это пришлось сделать для безопасности, но это очень уменьшает ход. Удастся ли отлавироваться? ..
После первых приступов морской болезни я засыпаю на некоторое время. Просыпаюсь от того, что что-то большое и тяжелое прыгнуло мне на грудь. Это "что-то" оказывается волною. Теперь мы мокрые с головы до ног. Откачиваемся бесконечно. "Кинбурн" свирепеет ... Яша умирает от порока сердца, Жорж меланхоличен, "свистун" угомонился, а Колька, как улегся с самого начала на носу так до сих пор не подал ни малейшего признака жизни. Потом я узнал причину: он невозмутимейший хохол, которого когда-нибудь видел свет. Товарищи его называли "Петлюрой".
- Эй, ты, Петлюра...
Никакого ответа.
- Колька...
Ноль внимания.
Возмущенный Жорж колотит его прикладом.
Наконец, он подает голос.
- Ну, что?..
- Да ты умер, что ли!!..
Молчание ... Он опять заснул.
Свирепый "Кинбурн" и вообще вся эта история совершенно его не тревожат. Он спит... Ах, если бы можно было мне так заснуть, чтобы не чувствовать этих мук.
Мне кажется, что я скоро подарю морю свои внутренности.
Вода в шаланде прибывает, несмотря на откачивание. Тодька ругается и скрежещет хуже норд-оста - "Кинбурна", как он его называет.
Утро застало нас все в том же положении. Оказалось, что мы за ночь "отлавирования" почти не подвинулись вперед. Мы предполагали, что выйдем, хотя бы на высоту Дофиновки. Но в рассвете начали вырисовываться Большефонтанские берега.
Взошло солнце и ярко осветило жуткую картину рассвирепевшего моря. Та шаланда исчезла. Куда она пошла, бог ее знает.
Наше положение скверное. Укачались все, кроме Тодьки. Даже и второй рыбак, Федюшка, лежит бледный и не в силах больше откачивать воды. Один Тодька сидит у руля, как будто ничего. На него это не действует. Он с тем большим презрением обрушивается на Фенюшку.
- Рыбалка называется!.. трам-тарарам твою перетарарам ... Отливай воду!..
Федюша, бледный как смерть, сползает с банки и начинает черпать. Я вижу, что ему плохо, у меня как будто бы легкий перерыв "занятий"; я пытаюсь тоже отливать ...
- Лежите, господин поручик, лежите...
Эта неожиданная заботливость со стороны Тодьки меня трогает.
Он снова обращается ко мне:
- Что будем делать?..
Я соображаю. Потом говорю:
- Если не отлавируемся, - выбросимся в Румынию.
- А не расстреляют, господин поручик румыны?..
Комок-Яша делает движение.
- Пусть расстреляют... только бы не качало ...