- Эй, - позвал Глебский, подойдя вплотную. Он смахнул с чужого лба нависшую губчатую массу, закрывающую глаза, и заглянул в щелки между век. Белки покрывала плотная лимонно-белесая пленка, но сквозь неё всё ещё читались темные радужки.
- Элим… Элим…
- Как ты вообще разговариваешь? Тебе давно пора на тот свет.
- Элим…
Даниэль сглотнул, пробивая подступивший к горлу комок. Собственный язык неприятно набух. Единственное, что он способен был сделать для этого человека - оборвать остатки жизни.
- Нужно попробовать уснуть, ладно? - зайдя за спину, спросил он и, конечно, не получив в ответ ничего, кроме чужого имени. Мужчина достал из кармана нож, но прежде чем осуществить акт милосердия, задумался, к кому всё же обращены остатки мыслей живого мертвеца. Он звал так, будто кто-то важный находился совсем рядом. “Я помогу тебе”, - наконец, проронил Глебский и всадил лезвие в основание черепа. Даже несмотря на плотный слой грибка, хруст вышел до того звонкий, что свело зубы, но это и принесло облегчение. “Может когда-нибудь зачтется,” - подумал мужчина, после чего вернулся на прежнее место, чтобы понять о ком так беспокоился покойник.
Долго гадать не пришлось - направление чужих зрачков и руки красноречиво указывали на старую “Волгу”, в которой позже Глебский обнаружил кулек с младенцем. Маленький трупик теперь больше походил на куколку тропической бабочки, и человеческого детёныша в нём можно было угадать не сразу. Мужчина аккуратно разрезал ткань и коснулся пальцами хрупкой грудной клетки. Через перчатки сложно было уловить пульс или проследить дыхание, да и не было никакого шанса, что атаку болтуньи выдержит новорожденный. Но Даниэль считал себя обязанным убедиться в его смерти.
***
Когда до подвала Боровика оставалось пройти несколько пролётов, пространство меж домов наполнила музыка. Поначалу она была неясными и обрывистыми отзвуками, но с каждым шагом Даниеля стремительно трансформировалась сначала в размеренную мелодию, а после в песню:
There's a summer place
Where it may rain or storm
Yet I'm safe and warm
Мужчину всегда привлекал подобный контраст в кинематографе: кадры смерти и опустошения вкупе с умиротворяющей композицией на фоне. Безусловно, возникающее противоречие было прекрасной находкой для режиссёров, которые стремились завладеть вниманием зрителей настолько, что у последних захватывало дух. Но когда ты идёшь по безжизненному городу, полному застывших мертвецов, эта же изюминка дарит ощущение глубокой безнадёжности. Потому что реальность - это реальность. И в ней нет главного героя, что априори выйдет из воды сухим, в одиночку спасёт мир и получит в награду красотку; в ней нет учёных, способных за пару часов создать вакцину от внеземного грибка. Единственное, чем она обладает - медленно угасающая надежда. Но если Глебский осознавал это, то среди влачащих существование были такие, кто находил сложившуюся ситуацию привлекательной. И речь шла не о деньгах или возможности безнаказанно выбросить пар, а о такой массовой проблеме, как романтизация насилия, войны, смерти. Людям нравилось то, что происходит вокруг, и, смазывая грань между реальным и нереальным, - изюминкой, заимствованной из мира на экране, - они чувствовали себя теми самыми режиссёрами, способными трансформировать реальность в угоду своим желаниям. Конечно, это касалось небольшого процента, но всё же он был и вкладывал особую лепту в общую картину.
К тому времени как Глебский добрался до конечной точки и встретил суровый взгляд одного из парней Геры, на фоне сменились четыре композиции. Охранник стоял прямо перед вратами в святую обитель, а, заметив в чужом лице знакомые черты, сделал соответствующий жест рукой.
- Здоров. Сразу пустишь или мне покрутиться?
- Для проформы придётся.
Даниэль понимающе кивнул и, расставив в стороны руки, не спеша крутанулся вокруг собственной оси. “Буйные всё ещё приходят?” - спросил он, когда охранник, удовлетворённый осмотром, отступил в сторону. Зяблик лениво почесал бок.