— Внуки, а как же, — словно удивлялся ее вопросу старик. — Но твои уже, считай, выросли. Тоже страшно за них: как жизнь сложится у Валентина и Светланы? Не затеряться бы им меж людей: хорошие, открытые, таким всегда трудно. С малолетства столько всего видели, пережили самое страшное, что только может быть в человеческой жизни, а нет у них злобы. Я это вижу, при мне росли. Смотрю и думаю: у них нет злобы, а у меня, старого, есть.
— Об Иосифе вспомнил? — спросила Надя.
— О нем, дорогая моя Надежда, и говорю тебе это открыто, как сказал бы дочери. Не было у меня дочерей, но жизнь повернулась так, что дочери появились, вы с Катей. Наверное, такое за страдания дается: отца-матери не знал, даже не знаю, каких я кровей...
— Не надо так, — перебивала его Надя, — каких, каких — человеческих, у всех людей кровь и есть кровь.
— Да, да, верно, это так говорится, мол, каких кровей: кто, откуда. Так вот, все вы — мои.
— Вот это верно, — говорила Надя. — А то...
— Мне бы только Никодимушку с Ванюшей дождаться, дождаться того часа, когда все вместе в одном доме за стол сядем, чтобы насмотреться друг на друга, наговориться, успокоить сердце — уж очень оно трепещет с тех времен, когда ребят своих на войну выправлял. Потом, конечно, женить их, внучат от них дождаться, тогда — уволь, и помирать дедушке не грех, и ты, Надежда, мне это дело не запретишь!
— Вот это другой разговор, — сказала Надежда. — А то: «Помру, помру...» Сразу-то зачем? Так что смотри, отец, не вздумай прежде времени лезть куда не следует, у тебя еще на этом свете дел невпроворот, и всем нам ты ох как нужен!..
— Ладно, нельзя так нельзя, — соглашался старик, словно от него зависело, когда умирать. — Конечно, надо сыновей ждать, вас смотреть да внучат баловать. Нельзя так, чтобы не ждать не вернувшихся. Они, те, кого не ждут, чувствуют это. Худо тогда их душам, живых или из жизни ушедших. Пусть это мои ребята или чьи сыновья, дочери, отцы, мужья — нельзя, чтобы их не ждали. Много еще на земле не вернувшихся, всех ждать надобно.
— Мудреные твои слова, отец, — говорила Надежда.
— Может, и мудреные, — соглашался старик, — только и на них, как на многих иных словах, в жизни многое крепко замешено... Не ждешь человека — себя теряешь, и ему нет света...
— Ну, отец, — встрял в разговор подошедший к ним Николай, — ты прямо как в одном стихе, что на фронте промеж нас летал:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди...
— Праведные слова, вот и летали меж вас, — говорил Ефим. — Слыхал я их, помню, ты сам как-то их сказывал. Может, слова эти тоже осели в моей памяти, что так говорю. Только есть в них одно, что ставит меня в несогласие.
— Это что же? — ломал брови Николай.
— Что, дескать, жди, когда уже не ждут даже сын и мать. Мать, она не может не ждать, сын — не знаю. И то разве что несмышленыш. Если уж отец не может не ждать, так каково матери, а, Николаюшка?
— Ну ты, дядя Ефим, уж так буквально понимаешь, — говорил Николай. — Все ждут. Что это мы вдруг...
— Ждем, а как же!.. — обветренное, изрезанное глубокими морщинами, покрытое сединой лицо старика светлело, в глазах появлялся слабый блеск, они оживали. Какое-то время он молчал, думая о своем, потом заговорил об ином: — Надобно нам немедля деревню отстраивать! Ребята придут, и мои, и все остальные, посмотрят, что ничего не сделано, не поймут нас... Эх, нам бы еще один топор да ловкие руки, как у Иосифа, мы бы ох как разогнались!..
— Так в чем дело? Зовите его, — осторожно советовала Надежда.
— Нет, нет, нет! — махал руками старик. — Ты что? Это я так, к примеру. Умом, может, и мог бы позвать, а сердцем... Придут мои сыновья, твой Игнатий, что скажут, узнав что его сын творил? Что к врагу на поклон пошли?..
Надежда пожимала плечами: только бы Игнатий вернулся, а что скажет, так пусть то и скажет... Но и от него, и о нем пока — никаких вестей. Сыновья... Это Ефимова неутихающая боль: сколько времени прошло — сами не отзываются и никакой казенной бумаги о них нет... И об Игнатии Саперском — тихо...
Знали гуднянцы, что Ефиму ждать вестей от сыновей вдвойне тяжелее, чем иному отцу. Он, провожая Никодима и Ивана на войну, своим напутствием словно закрыл им дорогу к дому. Тогда, упав за деревней на колени, Ефим то ли благословлял, то ли предостерегал сыновей, перекрестив, молвил: «Пусть не тронет тебя, Никодим, и тебя, Иван, пуля. Пусть огонь и меч обойдут вас... благословляю вас на ратное дело... и нет вам пути назад без победы».