Так что, сбои в психике? Я убеждена, что морально подавить можно лишь того, кто изначально к этому склонен. Того, кому с раннего детства привили комплекс неполноценности, ущемляли в правах, внушали страх, неуверенность. Того, кого не научили ценить себя, уважать себя. Вероятно, можно было б скинуть вину на бывшего возлюбленного Даши, по которому она долго страдала, а позже оказалась им брошенной, но уже сам факт этого говорил о том, что проблемы у неё начались раньше. Эта девушка имела склонность к роли жертвы. Слабой, беспомощной жертвы. Если в Артёме рос тиран, самоутверждающийся за счёт применения силы, унижений и манипуляций психикой того, кто не мог защитить себя, то эти двое идеально друг другу подходили.
Однако ответов это объяснение по-прежнему не давало.
Несколько сомневаясь, я села за письменный стол, взяла пачку бумаги, открыла печатную машинку, вставила лист и под воздействием распирающих, разрывающих эмоций вперемешку с волнением начала исступлённо стучать по клавишам.
25 глава
"С двадцати двух лет я уже твердо знал: если, сев писать, я не написал ничего, виной тому моя собственная глупость и лень; не оттого это произошло, что я упорствовал в поисках лучшего из возможных вариантов начала, а оттого что я просто валял дурака. Грех был на мне, ибо я ведь понимал, что каждому человеку отпущен какой-то срок и ему самому решать, как получше использовать это время. Использовал его плохо -- пеняй на себя", - писал Уильям Сароян в малой прозе "О чём говорит писатель". Читая эти строки, я чувствовала гложущую изнутри вину. Слишком много времени было упущено, слишком много невысказанных осталось слов, мыслей. Перестав однажды писать, я предала себя, и ужасным было то, что всегда это отчётливо понимала. Неважно, что происходит с тобой, какие складываются обстоятельства в жизни, но подавив в себе себя, ты перестаёшь быть собой.
Может, я была лишена таланта, может, то, что мне хотелось говорить, не имело в мире реальном и малой цены, может, я всю жизнь стремилась расходовать себя ради чего-то абсолютно незначимого, бессмысленного, но тогда, когда я писала - пусть это даже был поток несвязных, бредовых слов - я чувствовала себя живой. Живой, оттого, что имела возможность превращать мгновенные впечатления в нечто большее. Впускать их в действительность, позволять им становиться частью этой странной, далеко не радужной, не расписанной сахаром и розовыми красками, но единственной возможной для меня действительности.
Ранее, когда училась в школе и грезила о литературном будущем, я, конечно, задавала себе вопросы из рода: о чём должен говорить писатель, кому, зачем и есть ли у этого занятия смысл? Ответы на ум приходили разные. Порой казалось, что писательство есть самое ответственное занятие, и роль человека пишущего (прозу ли, поэзию, музыку, картины, кино), в какой бы то ни было век, самая решающая, поскольку именно искусство определяет лицо поколения, лицо эпохи. Именно искусство формирует взгляды, вкус, мировоззрение. Не наука, не технические достижения. Я класса с девятого была твёрдо убеждена, что весь этот технический прогресс ведёт к умственному и морально регрессу. Замена человеческого мозгового и физического труда машинным не способно каким-либо способом обогатить духовный мир, окультурить, привить моральные нормы, тронуть сердце. Техника есть техника, не переплюнет она духовность, но именно от неё мы всецело зависим. Именно она в двадцать первом веке диктует нормы и правила, искусство же, по большому счёту, подстраивается. Это я осознала давно, но подростковый максимализм звучал громче голоса реальности, голоса разума. Мне хотелось мятежности, хотелось заниматься творчеством, хотелось писать назло всему, назло всем, кто кричал о том, что никому сегодня не нужны ни литература, ни живопись, ни кино, не рассчитанные на массовую аудиторию. Не отвечающие массовым запросам. Я хотела примкнуть к той группе людей, убеждённых в обратном. А будет ли это приносить доход - нет, отзовутся ли мои мысли в чьих-то душах, сумею ли оправдать собственные надежды на себя, ожидания, не сломаюсь ли - это было второстепенно. Не хотела думать. Может, поэтому первое вставшее на пути препятствие сразу же выбило меня, выбросило на обочину. Я не была готова к такому скорому поражению.
Изменилось ли с возрастом моё отношение к писательству? "Оно, конечно, правда, что ты так же, как и всегда, молод, но настало время признать без смущения и сожаления, что существует разница между твоей правдой и правдой действительности". Думаю, эти слова Сарояна красноречивее и истиннее всего того, что могла бы сказать я. Не изменилось, но с определённого момента взгляд стал падать с несколько другого ракурса. Из-под другого угла, скажем. Я по-прежнему считала, что честное, искреннее искусство - верх всего. Именно честное, не фальшивое, не то, что рождается в угоду потребления общества, но это как таковой крик в пустоту. Никто тебя не услышит, и осознавать это страшно. Разочароваться в людях, в жизни всегда страшно, но трезво понять однажды разумнее, нежели заблуждаться, продолжая смотреть на мир сквозь придуманные сказки, штампы, иллюзии. Реальность кишит дерьмом, каждое утро, открывая глаза, ты окунаешься в него. Невольно или вольно. Есть ли выход? Да, принять это дерьмо, понять, что как ты ни старайся, его не станет меньше. Не нужно ждать чудес, с удивлением кричать о несправедливости, о непонимании, жестокости. Мир такой, его не переделать. И, наверно, научиться плавать в этом дерьме, приспособиться, переступить через приступы рвоты правильнее, чем, задыхаясь, пытаться найти клочёк суши - рано или поздно уйдёшь на дно. Но, даже понимая это, не могла я заставить себя научиться плавать. Что-то изнутри не позволяло, но это "что-то" взыграло, вернув желание писать, чему я не могла не быть благодарной.
В полночь мы с Марком сожгли бенгальские огни, слушая радостно-пьяные возгласы с кухни, выпили бутылку шампанского, полбутылки вина, ближе к часу Марк включил через свой телефон и колонки "Сплин", создав атмосферу питерской меланхолии. В какой-то момент выкурили в комнате по сигарете. Я, как и ожидалось, с непривычки кашляла, сделала лишь пару неудачных затяжек, а Марк был в шоке. Признался, что с трудом мог ранее представить меня с сигаретой в зубах. Да я и сама с трудом могла когда-то. Время многое меняет. Очень многое. Неизменным остаётся лишь несовершенный во всех смыслах мир. Несовершенными остаются люди. Общество в целом. Оно родилось больным и продолжает существовать, распространяя вирусы. Заражая, отравляя, убивая. Ни ты, ни кто-либо другой не в силах что-либо тут изменить. Повлиять. Можно на время заглушить боль, можно забыться, но болезнь от этого не перестанет быть болезнью. Такова реальность. А мы просто наркоманы, привыкшие себя тешить.
Следующим значимым событием в моей жизни стал вечер встреч выпускников, планировавшийся в первую субботу февраля. Информация до меня дошла накануне через беседу бывших одноклассников во "В контакте", где из сотен разных сообщений можно было вытянуть простую пафосно-лицемерную мысль: "Ребят, я вас так люблю, так скучаю! Давайте соберёмся завтра, чтоб я рассказал(а), как охиренно, в отличие от вас, складывается моя жизнь!". Я помнила об этом традиционном мероприятии задолго до его приближения и, разумеется, не собиралась идти, но, прочитав переписку, засомневалась, задумалась. А почему бы нет? Посмотрю на школу, вспомню, как всё это было, вспомню восемнадцатилетнюю себя. Я давала себе отчёт в том, что встреча с прошлым поколеблет мою нынешнюю жизнь, что ничего положительного она собой не сулила, однако Марк в ту субботу работал, и я, проводив его утром, на протяжении всего дня не могла найти себе места. Было ясно, что единственная причина, взбаламутившая меня, - Климт. Я хотела не школу увидеть, не класс, а его. Ради чего? Не знаю. Любопытство? Мазохизм? Отголоски уязвлённых, отвергнутых чувств? Чем это было, до сих пор не понимаю, однако за час до назначенного времени захлопнула ноутбук и во взволнованном, паническом состоянии направилась в душ мыть голову. Как ни отрицай, я изначально всё решила и, трясясь то ли от холода, то ли от страха, намыливая тем вечером волосы, оправдывала себя тем, что терять мне нечего. Что хуже, чем есть, не будет. Ни в отношениях с одноклассниками, ни в отношениях с Климтом, ни в отношениях с собой.