Отчасти озадачивает и фирменная бондаренковская русскость хохлацкого закваса. Смотрите: «Чувство русскости дало мужество Куняеву ещё в 1964 году писать:
Церковь возле гастронома Приютилась незаконно…Помилуй Бог, да в чём же здесь мужество, где русскость? Если бы тут были усмешка, ирония, то это одно дело, но их же нет, ими и не пахнет. Автор прямо и просто говорит о неуместности, даже о явной будто бы и незаконности церкви хотя бы рядом и с таким безыдейным заведением, как гастрономом. Это вполне в духе хрущёвской поры с её притеснением церкви — стихи написаны именно тогда.
Ах, Бондаренко, ах, русофил соломенный, бренчишь ты и сам не знаешь о чём. Даже вот похвалить хочешь — и тут всё неуклюже, всё с кондачка. Ведь у Куняева-то вот что:
Церковь около обкома(!) Приютилась незаконно…Обком это тебе не аполитичный гастроном. И опять же — незаконно. По прямому смыслу всех этих слов и здесь не пахнет ни мужеством, ни русскостью, а ещё сильнее, чем в бондаренковском варианте, шибает прямым угодничеством перед хрущёвщиной: «Святые отцы, прочь от обкома!».
Псковитянин Станислав Золотцев тоже отменно потрудился над юбилейной статьёй для «Правды». В заголовке у него такое же полыхание — «Окруженный огнём». Замечательно! Однако для цитирования критик, увы, не всегда выбирает лучшие строки. Вот, например, стихи о детстве:
В эту ночь я ночую в ночном. Распахнулись миры надо мною. Я лежу, окруженный огнём, Темным воздухом и тишиною.Что, на Псковщине так говорят — «я лежу, окруженный воздухом»? Интересно…
Где-то лаяли страшные псы, А луна заливала округу, И хрустели травой жеребцы, И сверкали, и жались друг к другу.Тут каждая строка вызывает вопрос. Во-первых, почему «страшные псы»? В ночное обычно брали деревенских собак. Так что это свои собаки. Что страшного в своих Жучках и Бобиках? Во-вторых, если во всю светит луна, то почему воздух назван тёмным? В-третьих, почему хрустели травой только жеребцы — а кобылы? В-четвертых, чем сверкали жеребцы? Не тем ли, что у них под брюхом? Хорошо бы прояснить.
Или вот с большой симпатией (она «культуру творит»!) изображена поэтом
Старуха, что зелье варит И бормочет обрывок напева…Какая там культура? Это по всем данным ведьма или Баба-яга какую-то отраву варит.
Впрочем, всё это досадно, но пережить можно. Серьёзней обстоит дело с такими строками:
Вызываю огонь на себя, Потому что уверен: друзья Через час подойдут на подмогу, Потому что, сбираясь в дорогу, Я об этом друзей попросил…Автор и критик просто не понимают выражение «вызвать огонь на себя». Не знают, что тут имеется в виду огонь своих, а противник и без всякого вызова по тебе шпарит. И означает это почти верную смерть, самопожертвование ради успеха той или иной операции. А в стихах — расчётец: придёт подмога, я заранее договорился… Нет, всё это написано не журавлиным пером…
21 декабря — юбилейный вечер Станислава Куняева в Центральном доме литераторов. Корреспондент «Правды» говорит имениннику: «Это день рождения Сталина и день памятной дискуссии «Классика и мы» в ЦДЛ, инициатором которой были вы (Нет, инициатором был П.Палиевский, пригласивший Куняева. — В.Б.). Эти даты для вас как-то соотносятся?» Да, да, конечно, несомненно, подхватывает юбиляр. «Дискуссия произошла 21 декабря 1977 года совершенно не случайно. И сегодня я совершенно сознательно решил отметить своё 75-летие в этот же день» («Правда», 27.11.07).
Юбиляр хочет убедить нас, что если не всю жизнь, то уж не меньше тридцати лет является пламенным почитателем Сталина. Увы, на 76-м году память нередко отшибает. В его воспоминаниях нет ни слова о сознательном выборе дня той дискуссии — скорее всего, как тогда, так и теперь, какой день администрация Дома дала, тот и взяли. Там же очередь! Это я по своим вечерам знаю. Но зато в воспоминаниях есть цитатка из статьи тех дней какого-то Жака(?) Амальрика в парижской газете «Монд» (известного Амальрика звали Андрей): «Деталь, немало говорящая о смысле, который хотели придать дискуссии её организаторы: именно 21декабря родился некий Джугашвили» (Цит. соч., с.215). Так что, сей многозначительный «выбор» не родился в умах и сердцах организаторов, а навязан был тогда из Парижа каким-то Жаком. Имя Сталин в ходе дискуссии ни разу и не упоминалось. А уж в устах Куняева, да ещё в положительном контексте оно вообще было немыслимо.
В самом деле, что там 1977 год! Даже в цитированных воспоминаниях, вышедших в 2001 году и переизданных в 2005-м, всего два года тому назад, Куняев всё ещё то и дело глумится над Советской властью и Сталиным. При этом он использует едва ли не полный набор замшелых и тупых радзинско-сванидзевских штампов — от таких, как «…Мы разрушим до основанья, а затем…», «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гёте», от уверения, будто «школьные учебники уродовали вкус» до ярлыков о «джунглях социализма», «бесчеловечности сталинского социализма», о «гибели миллионов», о социализме как «системе геноцида», наконец, до превращения самого имени Сталина в злобное ругательство «сталинёныш» — его он навешивает на ненавистного Е. Евтушенко.