— Для чего эта вещь, как думаешь? — спросила Юлия.
— Думаю, ни для чего… то есть ею никогда не пользовались. За это она мне и нравится. Маленький обломок истории, который забыли переделать. Весточка из прошлого века — знать бы, как ее прочесть.
— А картинка на стене, — она показала подбородком на гравюру, — неужели тоже прошлого века?
— Старше. Пожалуй, даже позапрошлого.
Юлия подошла к гравюре поближе.
— За ней наверняка живут клопы. Как-нибудь сниму ее и хорошенько почищу. Кажется, нам пора. Мне еще надо смыть краску. Какая тоска! А потом сотру с тебя помаду.
Егор еще несколько минут повалялся. В комнате темнело. Он повернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье. Не коралл, а внутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд. Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность. Подобно небесному своду, стекло замкнуло в себе целый крохотный мир вместе с атмосферой. И чудилось Егору, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри — и он, и эта кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и само пресс-папье. Оно было этой комнатой, а коралл — жизнью его и Юлии, запаянной, словно в вечность, в сердцевину хрусталя.
Глава 13.
Исчез Мисник. Утром не вышел на работу и никто не знал почему, его телефон был отключён. На другой день о нем уже и не вспоминали. На третий Егор сходил в вестибюль отдела документации и посмотрел на доску объявлений. Там был печатный список Шахматного комитета, где состоял Мисник. Список выглядел почти как раньше — никто не вычеркнут, — только стал на одну фамилию короче.
Жара стояла изнурительная. В министерстве кондиционеры худо-бедно поддерживали приемлемую температуру, но на улице тротуар обжигал ноги, и вонь в метро в часы пик была несусветная. Приготовления к Неделе Единения шли полным ходом, и сотрудники министерств работали сверхурочно. Шествия, митинги, военные парады, лекции, специальные телепрограммы — все это надо было организовывать. В отделе литературы секцию Юлии сняли с романов и бросили на брошюры о зверствах. Егор в дополнение к обычной работе подолгу просиживал за разукрашиванием сообщений, которые предстояло цитировать в докладах.
Сочинена уже была и беспрерывно передавалась по видеокрану музыкальная тема Недели — новая мелодия под названием «Марш остазийцев». Построенная на свирепом, лающем ритме и мало чем похожая на музыку, она больше всего напоминала барабанный бой. Когда ее орали в тысячу глоток, под топот ног, впечатление получалось устрашающее. Дети Бочкова исполняли ее в любой час дня и ночи, убийственно, на гребенках. Отряды добровольцев, набранные Бочковом, готовили улицу к Неделе Единения: делали транспаранты, рисовали плакаты, ставили на крышах флагштоки, с опасностью для жизни натягивали через улицу проволоку для будущих лозунгов. Бочков хвастал, что дом «Мечта» один вывесит четыреста погонных метров флагов и транспарантов. Он был в своей стихии и радовался, как дитя, бывая повсюду одновременно — тянул, толкал, пилил, заколачивал, изобретал, по-товарищески подбадривал и каждой складкой неиссякаемого тела источал едко пахнущий пот.
Вдруг весь Дайкин украсился новым плакатом. Без подписи: огромный, в три-четыре метра, океанийский солдат с закатанными по локоть рукавами гимнастёрки и беспощадным выражением лица шел вперёд с автоматом. Где бы ты ни стал, увеличенное перспективой дуло автомата смотрело на тебя. Эту штуку клеили на каждом свободном месте, на каждой стене, и численно она превзошла даже портреты Великого кормчего. У джоберов, войной обычно не интересовавшихся, случился, как это периодически с ними бывало, припадок патриотизма. Снова были гневные демонстрации, жгли чучело Моуцзы, сотнями срывали и предавали огню плакаты с океанийцем; заодно во время беспорядков разграбили несколько магазинов.
В комнате над лавкой Синьлю Юлия и Егор ложились на не застланную кровать и лежали под окном голые из-за жары. Клоп плодился в тепле ужасающе, но их это не трогало. Едва переступив порог, они скидывали одежду и, потные, предавались любви; потом их смаривало. Четыре, пять, шесть… семь раз встречались они так в мае. Теперь, когда у них было надежное пристанище, почти свой дом, не казалось лишением даже то, что приходить сюда они могут только изредка и на каких-нибудь два часа. Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика. Знать, что она есть и неприкосновенна, — почти то же самое, что находиться в ней. Комната была миром, заповедником прошлого, где могут бродить вымершие животные. Синьлю тоже вымершее животное, думал Егор. По дороге наверх он останавливался поговорить с хозяином. Старик, по-видимому, редко выходил на улицу, если вообще выходил; с другой стороны, и покупателей у него почти не бывало. Незаметная жизнь его протекала между крохотной темной лавкой и еще более крохотной кухонькой в тылу, где он стряпал себе еду. Старик был рад любому случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, в толстых очках и бархатном пиджаке, он бродил среди своих бесполезных товаров, похожий скорее на коллекционера, чем на торговца.