Они с Юлией понимали, что долго продолжаться это не может. Впрочем, бывали дни, когда они тешили себя иллюзией не только безопасности, но и постоянства. Им казалось, что в этой комнате с ними не может случиться ничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната — убежище. С похожим чувством Егор вглядывался в пресс-папье: казалось, что можно попасть в сердцевину стеклянного мира и, когда очутишься там, время остановится. Они часто предавались грезам о спасении. Удача их не покинет, путем разных ухищрений Егор с Юлией добьются разрешения на брак. Или скроются: изменят внешность, научатся простонародному выговору, устроятся на фабрику и, никем не узнанные, доживут свой век на задворках.
А еще они иногда говорили о бунте против партии — но не представляли себе, с чего начать. Даже если мифическое Братство существует, как найти к нему путь? Егор рассказал ей о странной близости, возникшей — или как будто возникшей — между ним и Личжэном, и о том, что у него бывает желание прийти к Личжэну, объявить себя врагом партии и попросить помощи. Как ни странно, Юлия не сочла эту идею совсем безумной. Она привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось естественным, что, один раз переглянувшись с Личжэном, Егор ему поверил. Она считала само собой разумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Хотя и слабо верила в возможность существования широкого организованного сопротивления. Зачастую она готова была принять официальный миф просто потому, что ей казалось не важным, ложь это или правда. Например, она верила, что партия изобрела Интернет и мобильную связь — так ее научили в школе. (Когда Егор был школьником, партия претендовала только на изобретение компьютера; еще одно поколение — и она изобретет самолет и автомобиль).
Иногда он рассказывал ей об отделе документации, о том, как занимаются наглыми подтасовками. Ее это не ужасало. Поведал и о Трикке, Изировиче и Жюэне, о том, как в руки ему попал клочок газеты — потрясающая улика. Юлия, однако, впечатлилась не очень сильно, она даже не сразу поняла смысл рассказа.
— Они были твои друзья? — спросила она.
— Нет, я с ними не был знаком. Они были членами внутренней партии. Кроме того, они гораздо старше меня. Это люди старого времени, ещё из первой половины ХХI века. Я их и в лицо-то едва знал.
— Тогда почему столько переживаний?
Он попытался объяснить.
— Это случай исключительный. Ты понимаешь, что прошлое фактически отменено? Если оно где и уцелело, то только в материальных предметах, никак не привязанных к словам, — вроде этой стекляшки. Ведь мы буквально ничего уже не знаем о том, что было раньше. Документы все до одного уничтожены или подделаны, все книги исправлены, картины перерисованы, улицы и здания переименованы, даты изменены. И этот процесс не прерывается ни на один день, ни на минуту. История остановилась. Нет ничего, кроме нескончаемого настоящего, где партия всегда права. Я знаю, конечно, что прошлое подделывают, но ничем не смог бы это доказать — даже когда сам совершил подделку. Как только она совершена, свидетельства исчезают. Единственное свидетельство — у меня в голове, но кто поручится, что хоть у одного еще человека сохранилось в памяти то же самое? Только в тот раз, единственный раз в жизни, я располагал подлинным фактическим доказательством.
— И что толку?
— Толку никакого, потому что через несколько минут я его выбросил. Но если бы такое произошло сегодня, я бы сохранил.
— А я — нет! — сказала Юлия. — Я согласна рисковать, но ради чего-то стоящего, не из-за клочков старой газеты. Ну сохранил ты его — и что бы ты сделал?