— С такими, как вы, нам не по пути. Партии нужны люди, беззаветно, всей душой ей преданные, не допускающие ни капли сомнения в подлинности её учения. Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всех промывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых вы считали невиновными — Трикке, Изировича и Жюэня — даже их мы в конце концов сломали. Я сам участвовал в допросах. Я видел, как их перетирали, как они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от страха, а только от раскаяния. Когда мы закончили с ними, они были только оболочкой людей. В них ничего не осталось, кроме сожалений о том, что они сделали, и любви к Великому кормчему. Трогательно было видеть, как они его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, — хотели умереть, пока их души еще чисты.
В голосе его слышались мечтательные интонации. Лицо по-прежнему горело восторгом. Он не притворяется, подумал Егор; он не лицемер. Хуже: он фанатик и поэтому убежден в каждом своем слове. Личжэн остановился, посмотрел на него. И опять заговорил суровым тоном:
— Не воображайте, что вы спасетесь, Егор, — даже ценой полной капитуляции. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед. Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. Вы никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у вас уже никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли — а потом заполним собой.
Он умолк и сделал знак человеку в белом. Егор почувствовал, что сзади к его голове подвели какой-то тяжелый аппарат, а на голову надели нечто, напоминающее шлем с прорезями для глаз.
Егор сжался. Снова будет боль, какая-то другая боль. Личжэн успокоил его, почти ласково взяв за руку:
— На этот раз больно не будет. Смотрите мне в глаза.
Лёгкий укол, и сознание помутилось А когда прояснилось, Егор вспомнил, кто он и где находится, узнал того, кто пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовала область пустоты, словно кусок вынули из его мозга.
— Это пройдет, — сказал Личжэн. — Смотрите мне в глаза. С какой страной воюет Остазия?
Егор думал. Он понимал, что означает «Остазия» и что он — гражданин Остазии. Но с кем она воюет, и есть ли вообще какая-либо война, он не знал.
— Не помню.
— Остазия воюет с Океанией. Теперь вы вспомнили?
— Да.
— Океания всегда воевала с Остазией. С первого дня вашей жизни, с первого дня истории война шла без перерыва — все та же война. Это вы помните?
— Да.
— Одиннадцать лет назад вы сочинили легенду о троих людях, приговоренных за измену к смертной казни. Выдумали, будто видели клочок бумаги, доказывавший их невиновность. Такой клочок бумаги никогда не существовал. Это был ваш вымысел, а потом вы в него поверили. Вспомнили?
— Да.
— Только что я показывал вам пальцы. Вы видели пять пальцев. Вы это помните?
— Да.
Личжэн показал ему левую руку, спрятав большой палец.
— Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?
— Да.
И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того, как в голове у него все стало на свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынули прежний страх, ненависть, замешательство. Но был такой период — он не знал, долгий ли, может быть, полминуты, — светлой определенности, когда каждое новое внушение Личжэна заполняло пустоту в голове и становилось абсолютной истиной, когда два и два так же легко могли стать тремя, как и пятью, если требовалось.
— Теперь вы по крайней мере понимаете, — сказал Личжэн, — что это возможно.
— Да, — отозвался Егор.
Личжэн с удовлетворенным видом встал. Егор увидел, что слева человек в белом сломал ампулу и набирает из нее в шприц. Личжэн с улыбкой обратился к Егору.