— Как ему не спать, за день набегается с крестьянской шантрапой!.. Впрочем, откуда тут ждать хорошего воспитания… Нет, проку из него не выйдет!
— Он круглый отличник! — вступилась за меня бабушка.
— На одних отметках далеко не уедешь, ребенку нужно общество подходящее! Вот что, мама: вечером я приглашена к нотариусу, а вы скажите Аннуш, чтобы приготовила мне на ночь стакан воды и оставила на ночном столике, да пусть не забудет, как в прошлый раз!
Я лежал не шелохнувшись, в голове у меня смешались драконы, ящерицы и ужасы услышанного.
Шло время, мысли мои прояснились, а в душе не осталось ничего, кроме абсолютно трезвой, холодной жажды мести.
Смеркалось, когда я спустился в подвал и зажег свечу. В доме никого не было, и в подвале царила сверхъестественная тишина. Мне нравилось бывать в этом просторном сводчатом помещении, где находили себе место не только бочки, бадьи, тазы и бутыли, но и живые существа: голые улитки, оставлявшие на стенах беловатые слизистые следы, и огромные жабы, прятавшиеся под лежнями. Жабы испуганно таращились на огонек свечи, и глаза их, когда они не моргали, сверкали, точно золото под стеклом.
Десятки раз я играл и забавлялся с ними, так что были среди них и личные мои знакомые…
Когда я вернулся домой, вечер уже вступал в свои права, и матушка, по распоряжению тетки Луйзи, выставила стакан воды на ее ночном столике…
Как долго длился званый ужин в доме у нотариуса, не знаю, но, должно быть, давно наступила ночь, когда какой-то переполох пробудил меня от сна. Переполох, не иначе, приключился немалый, поскольку отголоски его доносились по меньшей мере через четыре двери.
Затем кто-то, по-видимому, открыл одну-две двери, так как в общем шуме можно было различить топот ног, чьи-то резкие взвизгивания и повышенный тон отца.
Бабушка шарила рукой по ночному столику.
— О господи, боже праведный…
Шум чуть приутих, и раздавались лишь короткие вскрики, подобно свисткам удаляющегося паровоза, когда бабушка наконец-то зажгла свечу и схватила из гардероба капот.
— Ты спишь? — спросила она.
— А?
— Там что-то стряслось. Мне послышалось, вроде бы тетя Луйзи кричала… — и бабушка направилась было к выходу, но в это время в дверях появился отец.
— Не пугайтесь, мама, ничего страшного. К Луйзи в постель заползла какая-то лягушка… Сестрица совсем не в себе. Хорошо бы вам пойти и отговорить ее, а то она вознамерилась немедленно уехать…
Наступило молчание. Бабушка с отцом переглянулись и сейчас, в полумраке, казались удивительно похожими между собой. В этот момент я впервые почувствовал, что бабушка и в самом деле мать моего отца.
— К раннему поезду вы еще поспеете, сынок!
Вот какие воспоминания витали надо мною, пока бабушка прятала под белье в шкафу мой табель, а я, освободившись от тягостного плена парадной матроски и приятно разомлев, какое-то время предавался этим воспоминаниям, которым вздумалось затесаться среди дум о похвальных школьных успехах и соблазнительных перспективах долгих летних каникул.
Я любил бабушкину комнатку. Единственное окошко ее выходило в сад, старенький диван сулил привычный отдых, печь словно бы и летом хранила задорное зимнее тепло, а под неторопливую возню и шепот бабушки так легко было думать о своем, словно ты находишься тут совсем один.
Бабушка шепотом разговаривала сама с собой и иногда заводила речь обо мне, словно и не замечая, что я сижу в двух шагах от нее.
— Ах ты, господи, ну что это за мальчишка! — Или: — И в кого это он пошел?..
А потом вдруг спохватывалась, увидев меня.
— Надо же, я и не заметила, как ты вошел!
— Я все время был тут, бабушка. Просто задремал немножко…
Она подозрительно вглядывалась в мое лицо.
— Не говорила я вслух?
— Не знаю, бабушка, я проснулся от какого-то скрипа…
— Это дверца шкафа! Все забываю ее смазать…
Дверца старого шкафа скрипнула и сейчас, замыкая свидетельство моих успехов и примерного поведения. Этот скрип напомнил мне колодезный ворот, который тоже никогда не смазывали. С ворота мысль моя перескочила на сам колодец, а с колодца — на абрикосовое дерево…
— Бабушка, абрикосы уже поспевают…
— Пора им, — неосторожно обмолвилась она, и этот ее ответ я тотчас истолковал как дозволение, а в мозгу моем выстроился воображаемый диалог:
— Кто тебе позволил к зеленым абрикосам прикасаться? — спрашивает отец.
— Бабушка…
И поскольку авантюра несколько утратила свою опасность, я решил немедля утолить голод по абрикосам.
Двор, залитый солнечным сиянием, был безлюден, и я без помех наугощался неспелых абрикосов. После этого я слегка покрутил ухо Барбоске, который тихонько повизгивал, понимая, что это тоже входит в правила нашей игры, а затем ухватил зубами мою руку и ворча делал вид, будто кусает в отместку, но все эти занятия не могли разогнать мою скуку. Правда, каникулы в своей безграничной протяженности включали в себя многочисленные возможности развлечения, но возможности эти были распределены во времени и пространстве. Можно было податься к ручью, сходить на старое пастбище или в сад, заглянуть в конюшню или сарайчик с мякиной… Но я, послонявшись там-сям, взобрался на чердак.
Из всех возможных прибежищ чердак находился ближе прочих, и после бурных переживаний выпускной церемонии меня тянуло именно сюда. В эту пору дня старая черепица крыши раскалялась так, словно чердак был ближе к адскому пеклу, чем к небу, — подвальная прохлада как будто лишний раз доказывала это, — но я никогда не страдал от жары. Часами просиживал я на самом жгучем солнцепеке, словно все тело мое жаждало струящегося с неба тепла; мы, ребятишки, способны были по полдня проваляться в прогретой, илистой воде разливов ручья, и лишь впоследствии, гораздо позднее, я понял, что, пожалуй, накопленная организмом радиоактивная сила солнца и черных илистых отложений в дальнейшем уберегла меня от всяческих заразных болезней, за исключением одного случая. Даже испанку я ухитрился перенести на ногах, тогда как все мои сверстники валились от нее, точно осенние мухи.
Словом, я взобрался на чердак, который привлекал меня ясно ощутимым своеобычным ароматом старины. А в моих чувствах и мыслях чердак этот был олицетворением Времени, сказочной таинственности и — в конечном счете — туманной реальности, где нынешний день был представлен лишь теплым хлебным духом, исходящим от зерна прошлогоднего урожая.
Зачастую у меня возникало явственное ощущение, будто та жизнь, что протекает внизу — в доме и окрест него, — таинственно приглушенная, продолжается тут, на чердаке, а связующим звеном служат дымоходы, совы и летучие мыши. Дымоходы возносят кверху людские голоса, радостные или горестные восклицания, гудение печей, а совы и летучие мыши, оживающие с наступлением сумерек, связывают дни с ночами.
Чердак источал аромат времени и легенд о былом, однако в его сонной атмосфере присутствовал и запах реальных, конкретных предметов, подобно тому, как старое вино бережно хранит в себе щемяще-сладостную память о плодородной земле, о винограднике, о спелой лозе, о благоухании лета и осени, о привычной красоте края и веселых песнях людей, собирающих урожай.
А уж чердаку было что хранить в памяти!
Дом этот когда-то в давности строили монахи, которые, сознавая бренность своего бытия, тем не менее стремились создать себе обитель прочную и устойчивую на долгие-долгие годы. Камень и кирпич, легшие в основу постройки, были скреплены тщательно замешанным известковым раствором, а балки с прочностью металла и гибкостью благородных пород дерева поддерживали крышу, под сводами которой в нерушимом покое могли доживать свой век и люди, и служащие им вещи.
Вдоль всего чердака был даже настлан пол, но не так, как в нашем более поздней постройки современном доме, где пыль на чердаке всегда стояла по щиколотку и достаточно было ребенку подпрыгнуть разок, чтобы весь дом заходил ходуном и с потолка посыпалась штукатурка.
Здесь пол, конечно же, был выложен кирпичом, приобретенным специально для этой цели: крупными квадратными кирпичными плитками; стоило его подмести и сбрызнуть водой — перед обмолотом нового урожая всегда производили такого рода уборку, — и он вполне мог сойти за плиточный пол любой церкви.