Время болезненно тянулось, пытка светом и громкой музыкой продолжалась — причем закрывшие его в допросной инквизиторы, как назло, без конца гоняли одну и ту же песню группы ТППТ с незатейливым мотивом и припевом, только от которого можно было взвыть. Ни яркого света, ни болезненно громкой музыки даже не нужно, и так сойдет психологической атакой.
Свет с музыкой оказались выключены настолько внезапно для ощущений, что Никлас невольно вздрогнул. Звенящая тишина ощутимо давила на уши — гулким шумом эха, а вот отсутствие обжигающего света дарило самое настоящее блаженство. Посидев несколько минут, Никлас чуть-чуть приоткрыл веки. Санкций не последовало, и он понемногу открывал слезящиеся глаза, сквозь мутную пелену пытаясь рассмотреть стоящего перед ним человека, присутствие которого почувствовал сразу после того как исчез обжигающий свет.
Вот когда заметно приоткрыл глаза и сощурился, начав присматриваться, действие снова повлекло последствия — на голову опять нахлобучили тканевый мешок, который сразу же плотно замотали скотчем. Похоже, дознаватель совсем не хотел, чтобы Никлас его увидел и запомнил. Как подтверждение такой версии — голос, который зазвучал, явно будучи искусственно искаженным.
— Граф Николай Александрович Бергер.
Никлас промолчал. Он знал этот прием и понимал, что любое сказанное слово сейчас будет использовано против него. Но происходящее его все же, хоть чуть-чуть, но порадовало: дознаватель скрывал свою личность. А это значит, что он возможно рассматривает шанс того, что Никлас отсюда выйдет. Когда-нибудь.
— Николай Александрович. Ну что же вы молчите? — снова прозвучал искаженный механический голос. — Рассказывайте.
— На балу в Петербурге знаменитая балерина… — Никлас заговорил, плохо слыша свой голос. Кашлянул, прочистив горло, продолжил: — Знаменитая балерина в толпе поклонников делится впечатлениями о жизни и выступлениях, и под конец жеманно произносит: «В общем, я постоянно в разъездах — Петербург, Москва, одна нога здесь, другая там…» Корнет Оболенский, подкручивая ус, произносит: «Хотел бы я оказаться где-нибудь в Бологом». Тут к компании подходит поручик Ржевский, не слышавший начала разговора, и произносит громко: «Бывал я в этом вашем Бологом — дыра, доложу вам, редкостная!»
В допросной камере — неожиданно, раздался громкий смех. Который, из-за искажения голоса до механического звучания, выглядел довольно странно и неприятно.
— Хороший анекдот, не слышал, — произнес дознаватель. — Отличное начало разговора, Николай Александрович. Теперь, прошу вас, расскажите детально, не упуская ни единой мелочи, все подробности вашего путешествия из Москвы, которое привело вас в окрестности города Борзи. Начните, пожалуйста, с момента посадки на поезд «Россия».
— Я не могу комментировать и разглашать детали операции без разрешения руководства, — ответил Никлас запомнившейся фразой из развлекательного фантастического фильма, девять частей которого просмотрел в поезде.
— Ах, то есть это была операция? Это ведь полностью меняет дело! — даже в механических интонациях было слышно заметное удивление.
«Какой же я идиот», — примерно так можно было охарактеризовать поток мыслей Никласа, которые появились оценочным суждением результата сказанной фразы. И даже то, что голова гудела и после сражения в замке Оберхойзера, и после пытки светом и звуком, его никак не оправдывало.
— Операция, значит, — в голосе дознавателя все еще слышалось удивление. — Тогда, прошу вас, расскажите детально и не упуская ни единой мелочи, все подробности вашего путешествия в Борзю, начиная с момента получения приказа и ознакомления с планом операции.
— Я не могу комментировать и разглашать детали операции без разрешения руководства, — снова повторил Никлас, все еще мысленно ругаясь на себя самыми резкими словами.
— Николай Александрович, — в каркающем механическими нотками голоса дознавателя послышалось разочарование. — Мы же с вами понимаем оба, что нет стойких людей, есть лишь недостаточное усердие при проведении допроса. У меня есть разрешение на применение специальных методов, и, если вы не будете говорить, максимум через семьдесят два часа я буду знать вообще все. Даже то, что знать не очень-то и желаю. Понимаете меня?
Никлас промолчал. Он понимал правоту дознавателя. Более того, он отнюдь не был уверен, что продержится даже половину от обещанных семидесяти двух часов. При мысли об этом он чувствовал, как внутренне обмирает — представляя, что впереди ему предстоит самая серьезная проверка устойчивости при применении специальных методов.
«Хотя бы сутки продержаться», — обреченно подумал Никлас с ожесточением отчаяния. Он молчал, дознаватель тоже молчал. Странно. Более того, молчание затягивалось — у Никласа в ушах по-прежнему стоял белый шум, эхо недавней музыки, что вместе с надетым на голову мешком не помогало ориентироваться в происходящем в кабинете. Никлас не слышал и не мог никак понять, что делает дознаватель и чем он сейчас занят. Тот же больше никак себя не проявлял.
Вдруг раздался громкий шум открываемой двери, дохнуло более-менее свежим, хотя бы не спертым воздухом. Никласа почти сразу же отвязали от стула, подняли и повели по длинным коридорам. Лестница вниз, после спуска по которой Никлас ощутил неприятно-холодный воздух подвала, потом послышался скрежещущий шум открывающейся массивной двери. С головы сорвали повязку, сразу же последовал толчок в спину, позади громко лязгнула закрытая дверь.
Осматриваясь все еще слезящимися глазами, Никлас понял, что оказался в одиночной камере — без окон, размером чуть больше бельевого шкафа. Первые несколько часов он провел сидя на откидной койке — без белья, просто отполированные чужими телами доски. Сидел как на иголках, ожидая обещанных методов специального допроса.
Но время шло, никто не появлялся.
После долгого, очень долгого ожидания, по ощущениям день закончился и началась ночь. Свет от ламп под высоким потолком не погас, оставаясь довольно ярким. Без матраса и подушки, на жестких неприветливых досках Никлас кое-как все смог заснуть; скорее, даже, провалился в беспамятство.
Проснулся он от резкого стука. Оказалось, звук исходит от двери — в специальной вращающейся выемке, которая исключала визуальный контакт заключенного с тюремщиками, появился легкий завтрак в виде миски овсяной каши и куска подсохшего черного хлеба. Через часов двенадцать — очень сложно было ориентироваться во времени, находясь в замкнутом пространстве одиночной камеры, появился легкий ужин по такому же рецепту, как и завтрак.
В тесном пространстве камеры потянулось заключение, разбавленное лишь редкими и скудными приемами пищи, а также нескончаемыми тренировками — физическими, ментальными и умственными.
Никлас совсем не понимал, что происходит. В строимых им версиях причины происходящего преобладали две: непонимание что именно с ним делать, и просто использование одного из специальных методов допроса. По итогу нескольких суток заключения — оценочно, чувство времени в пенале камеру у него уже сбоило, Никлас попробовал долбить в дверь, требуя о встрече с дознавателем.
Ничего, никакой реакции.
Дождался момента, когда вращающаяся секция подарила ему очередную тарелку каши с краюхой хлеба, Никлас принялся стучать по двери, обещая во всем признаться и уже требуя дознавателя. Опять безрезультатно.
По мере того, как проходили растянувшиеся в одинаковую бесконечность дни, все сильнее в груди зарождался тяжелый комок страха: у Никласа ведь не было препаратов блокады. Последний раз, навскидку, он принимал сдерживающие мутации компоненты больше двух недель назад, и вот-вот в его организме уже должны начаться изменения. И если его решат здесь оставить — забыв, или забив на него, совсем скоро ему наступит конец, потому что изменения в определенный момент станут необратимыми. Потом надо будет просто или отмыть камеру от лужи вязкой биомассы, или прибить тупого монстра, в которого он здесь превратится.
Когда Никлас впервые полностью осознал подобную перспективу, к горлу подступил комок страха, а лоб покрылся холодным липким потом. Впервые за долгое время накатила сметающая все чувства и эмоции волна животного страха, которую пришлось сдерживать, отодвигать на периферию сознания волевым усилием. Теперь время ожидания — чего, неизвестно, из бесконечного и тягостного ожидания превратилось в бесконечное и крайне мучительное ожидание, разбавленное постоянным страхом.