— Только что?
— Не знаю. Пробую делать то, что кажется полезным.
— И тебе это что-то дало?
Свон сидела в темноте где-то в Нью-Джерси. Снаружи было открытое небо Земли.
— Нет. — Долгая пауза. — В сущности, если хочешь знать, я делала вещи гораздо худшие, ты об этом не знаешь.
Заша смотрел на нее.
— Не уверен, что хочу знать.
— Ха-ха! А Алекс все знала, как мне теперь кажется, ведь я делилась с Мкаретом.
— Он не стал бы автоматически делиться с Алекс.
— Я не запрещала.
— Что ж, — сказал Заша. — Допустим, она знала. Что-нибудь хуже разума животных? Хуже квакома в твоем черепе? Неважно, я не хочу знать. Но, может, Алекс хотела знать и располагала средствами…
— Которые мне не доверяла?
— Которые ей нужно было держать при себе. А тут ты, своего рода гибрид.
— Я не гибрид!
Негодование усилило боль в ребрах. Помимо того, что Свон горевала об Алекс — теперь она еще и немного сердилась на нее.
— Ну, кажется, ты сама говорила, что в тебе много намешано, — заметил Заша. — За те годы, пока мы жили вместе, ты пять или шесть раз вмешивалась в работу своего мозга, у тебя в голове кваком — тогда это было модно.
— Да, да.
— Сама подумай!
Свон поставила чашку на стол.
— Пожалуй, пойду прогуляюсь.
— Хорошо. Не заблудись. Я приготовлю что-нибудь, пока ты ходишь. Скажем, через сорок пять минут.
Свон вышла из хижины.
На улице она сбросила туфли, сунула их в карман, зарылась пальцами ног в землю и пошевелила ими. Перегнулась в поясе, как танцовщица, и впилась пальцами в почву, потом поднесла руки к лицу и вдохнула. Земля, лучшая амброзия. Запах плесени и грибов.
Солнце уже зашло. Асфальтированная дорога шла мимо болота, зеленого с желтым; ветер шумел в камышах. Свон шла по обочине, любуясь болотом и небом. За дорогой под деревьями стояли какие-то ветхие здания. Еще дальше — квартал старых жилых домов. Кричали лягушки. Свон уселась на краю болота и увидела почти под собой черные точки, наполовину погруженные в воду. Хриплый лягушачий хор. Она послушала, глядя на камыши под ветром, и вдруг расслышала, что лягушки вызывают сородичей и откликаются. Если одна лягушка прохрипит «горе», все остальные вверх и вниз по дороге, насколько она может слышать, вторят ей, пока после недолгой паузы лягушка не прохрипит «хворь», тогда остальные снова какое-то время повторяют это. Потом лягушка произнесет «клистир», и другие подхватывают; они словно разговаривают с нею, как греческий хор, превращенный в лягушек. Так много «клистиров», так много «хворей»! Сидевшая ближе всех к Свон лягушка время от времени просоединялась к хору: раздувала горло, потом квакала. А в остальном была совершенно неподвижна, только глаза, которыми она видела в темноте, подернутые влагой, выпученные, оставались настороженными. «Ползун!» — прохрипела она в паузе, и Свон, воскликнув: «Тебе это подходит!» — несколько раз повторила это слово вместе со всеми.
Октябрь в северном полушарии Земли, глянцевитый, изобильный. Внезапно оживают все земные привычки организма. Жизнь в космосе кажется мрачным кошмаром, изгнанием в вакуум, где все закрыты в баках, порождающих сенсорную депривацию, разъединенные, оцифрованные, усиленные оборудованием. Здесь, на Земле, реальность реальна.
— Грабь!
— Грабь-грабь-грабь-грабь…
Когда ты там, тебя грабят: отбирают время. Сейчас она здесь, проходит через пространство. В настоящем. Сумерки на болоте в подвижной вселенной, очень необычной, очень загадочной. Почему все такое? Ветер холодный, в облаках задержалось немного сумерек. Похоже, пойдет дождь. Листья колючей лозы на земле красны, как кленовые. Болото дышит, словно человек. Свон уже немного понимает язык лягушек; они кричат друг другу «кра, кра, кра!», и вдруг одна прокричит так внятно, что явственно слышится «крах», и все брасаются врассыпную. Конечно, слово «кроу», ворона, тоже из их языка. На санскрите ворона — каага. Заимствование из другого языка.
У здания под деревьями стояли какие-то люди. Маленькие. Они могут жить так близко к городу? Или это часть города, не просто болото и трущобы бедняков, маргиналов, живущих в полузатопленных развалинах? Тяжесть планеты начала пригибать Свон. Эти люди там похожи на фигуры с полотен Брейгеля, людей шестнадцатого века, они в глубинах времени. Возможно, именно они и живут реальной жизнью, а то, что она делает в космосе, всего лишь любительщина полоумной художницы. Может, ей нужно жить здесь и что-нибудь делать, например строить дома, маленькие, но функциональные, совсем другую разновидность голдсуорти. Под небом, при ярком солнце — и в роскоши реальности. Единственного реального мира. Земля — небеса и ад одновременно; природные небеса и рукотворный ад. Как они могли так поступать, почему не старались упорнее?