— Глефод, — прервала его жена. — Твоя винтовка у нас в спальне.
— Но ведь ты…
— Проверь комод, второй ящик.
— Но ведь там…
— Что — там?
— Там твои… — капитан замялся и принялся вертеть кистью руки, как будто вращение могло сказать за него то, чего не велел говорить стыд.
— Мои — что, Глефод?
— Ну, твои эти…
— Мои трусы, Глефод, — жена возникла в дверях, потрепанная, но по-прежнему неукротимая. Щеку ее украшала тщательно заретушированная царапина, недавний хаос на голове обратился в лаконичный пучок. — И мои лифчики. Кажется, ты знаешь, куда все это надевается и что закрывает. Видишь, я угадала с местом. Ты никогда бы не стал там искать потому, что очень стеснительный. Да, ты ужасно стеснительный, Глефод. И только о своем папаше ты болтаешь смело, во весь голос.
— Потому что это единственное, чем мне есть гордиться, Мирра, — ответил тихо капитан. — Но это мы уже проходили. Давай посмотрим, действительно ли она еще работает.
С этими словами он подошел к комоду, открыл второй ящик, зажмурился и запустил руку в белье своей жены. Пошарив в нем некоторое время, он извлек на свет Божий тяжелую воронено-черную винтовку. «Кригга» — красовалась на ее ложе, и это действительно была винтовка «Кригга» — тщательно смазанное, идеально выверенное орудие убийства, подходящее любому человеку, кроме Глефода. Тем не менее, из всех людей в мире эта винтовка принадлежала именно ему, и вот Глефод поднял ее и принялся разглядывать, припоминая инструкцию.
— Хм, понять бы, где здесь курок… — задумчиво проговорил он, целясь куда-то в стену. — Может быть, это?
Щелчок — и магазин винтовки упал на пол.
— Ну, по крайней мере теперь она никого не убьет, — сказала Мирра.
— Не уверен, — ответил Глефод. — У меня такое чувство, что я послал патрон в ствол. Может, мне выстрелить — для проверки?
— Выйди на улицу и стреляй сколько хочешь. А пока ты дома, уважай меня и мой дом.
Мирра не лгала: дом, в котором жили они с капитаном, дом, который только что разгромил полковник Конкидо, принадлежал ее семье. Своей квартиры Глефод не имел, а из родового особняка его изгнал отец — как раз за то, что капитан все же решил жениться на Мирре. Третья дочь богатого торговца удобрениями, она никоим образом не годилась в невесты маршальского рода и, кроме того, имела наглость не любить Аргоста Глефода, гурабскую династию и военных в целом. То, что она, несмотря на вышеперечисленное, все же любила Глефода, лишний раз говорило маршалу: твой сын тебе чужой, он повредит репутации рода, испортит блестящую карьеру.
«Вонючка» — так, памятуя об удобрениях, называл про себя Мирру Глефод-старший и всякий раз, как она была рядом, демонстративно зажимал нос. В сущности, он вполне мог запретить Аарвану жениться, и тот, будучи бесконечно любящим сыном, послушался бы его, как слушаются Бога-отца. Но маршал решил иначе: раз уж сын демонстрирует столь вопиющее непонимание своего положения и задач наследника рода, нет смысла даже пытаться наставить его на путь праведный. Пусть делает что хочет — благородных Глефодов это уже не касается. Так совершилось отречение, и капитан въехал в дом, купленный торговцем для дочери. Вместе с капитаном переехал и портрет маршала, который Мирра возненавидела сразу и до глубины души. Даже здесь, в их уютном гнездышке, великий человек Аргост Глефод не оставлял их. Разглядывая его проклятое лицо, его паскудный мундир и чертовы награды за кретинскую службу, Мирра понимала, что, хотя выиграла одну битву, победа в войне за душу Глефода все равно досталась этому мерзкому, уродливому, однако же всесильному человеку.
За десять лет ее ненависть к нему превратилась во что-то вроде застарелой зубной боли. Присутствие маршала, пусть и в виде портрета, злило, сводило с ума, однако он был частью Глефода, и Мирра понимала, что изъять его из мужа давно уже невозможно. Да, у нее оставались женские издевки, у нее оставался острый язык, способный ошпарить и черта, однако то в Глефоде, что любило отца, состояло как будто из алмаза, и с годами Мирра отчаялась хоть как-то этот алмаз поцарапать. Парадоксальным образом ненависть слилась в ней со смирением. Даже теперь, когда Глефод, по ее мнению, окончательно спятил, она могла лишь терпеливо, с подлинно женской стойкостью поддерживать его безумный план. Насмешки, колкости, вызывающий тон — все было ее защитой, скрывающей неизбывную печаль. Ибо Мирра Глефод знала: муж ее, во всех прочих вопросах такой нерешительный, такой слабый, именно в нынешнем своем напрочь бессмысленном, самоубийственном деле не отступит и пойдет до конца. Именно поэтому она заплакала над луком и куском мяса — она, что проливала слезы так редко!