Чем дальше углублялась Когорты в жилые кварталы, тем больше открывалось у нее на пути окон, тем больше людей выползало из домов наружу, дабы поглядеть и полюбопытствовать у людей Глефода, что же они, собственно, собрались делать. Это не было веселым любопытством или радостным; напротив, все, что несли в себе взгляды, устремленные на Когорту — недоверие, а где-то и закипающий гнев. Для чего нужно это сборище, казалось, спрашивают они — раз уж другого не остается, разве мы не условились дожидаться нового мира покорно и с кротостью, разве не смирились даже с тем, что кто-то из нас умрет от голода, будет раздавлен в очередях, сгинет, арестованный тайной службой? К чему эти бессмысленные трепыхания? Никто не хочет перемен, это верно, но раз уж они неизбежны, не лучше ли переждать их в оцепенении, под наркозом бездействия? Ибо каждый из взирающих на Когорту был гусеницей, завернувшейся в кокон всеобщего предательства, гусеницей, которая в полном согласии с жизнью вылупится после крушения династии бабочкой, лояльной Освободительной армии.
Никто в Когорте не понимал этого, а Глефод и подавно. Что угрюмое молчание, что отсутствие приветственных возгласов и пожеланий удачи — все это они восприняли лишь как признак неосведомленности. В самом деле, никто ведь не поведал этим добрым людям о замысле Когорты — с чего же им тогда восторгаться и радоваться?
Поразмыслив, капитан решил исправить это недоразумение. Простой и честный народ Гураба имеет право знать, что в час бедствий у него нашлись защитники в лице двухсот тридцати двух. Глашатаем этого блистающего откровения Глефод наобум избрал идущего рядом Ная Аксхильда — доброго, мягкого Ная, который в воображении капитана рисовался в тот миг если не могучим рыцарем, то по крайней мере старательным оруженосцем. Увы, реальность расходилась с фантазией: Най-настоящий был низколоб, хромоног и вдобавок ко всему крив на один глаз. Немалый возраст — почти сорок семь — добавил ему не мудрости, а лишних веснушек на лице, и без того обезображенном оспой.
Когда переулки превратились в более-менее приличную улицу, а разрозненные люди на тротуаре — в толпу, достойную блестящей речи, Глефод, подняв левую руку, остановил Когорту, а правой толкнул в бок Ная: пора!
— Н-н-но что я им ск-к-кажу? — запротестовал Аксхильд.
— Правду, — сказал капитан. — Правду, ее одну. Что они могут считать себя уже спасенными. Что мы собираемся остановить Освободительную армию.
— К-как именно?
— Мы победим ее, только и всего.
— Но п-п-почему я?
— А почему нет? Брось, Най, это же твой звездный час! Что в тебе есть такого, что помешает произнести самую трогательную, самую прочувствованную речь за всю историю Гураба?
— Т-т-т… Т-ты не будешь смеяться?
— Конечно, нет, что ты!
— Н-на самом деле я л-л-лысый, — и с этими словами Най сдернул с себя рыжую шевелюру, обнажив пятнистую голову, покрытую кое-где едва заметным белесоватым пухом.
Да, лысина была скверная, это понимал и Глефод — и все же, все же… Что эти бугры и впадины, как не свидетельства пережитого, что эта коричневая бородавка на затылке, как не шишка красноречия, вырвавшаяся за пределы облика под давлением прекрасных слов? Голова была уродливая, да — но и характерная вместе с тем. Торговец ношеными кальсонами, Най будто позаимствовал ее у человека, чей жизненный опыт превосходил его собственный во много раз. Шрам у виска, неудачно расчесанный фурункул — разве то был не след от чиркнувшей пули? Сломанный нос, чья спинка образовывала ровную линию — не льву ли полагался он, не закаленному ли в боях герою?
Нет, лысина не портила Ная, лишь обнажала подлинное его обличье. И вот, ободренный Глефодом, уверенный в том, что голый череп оратору не помеха, Най оставил ряды Когорты, споткнулся о брусчатку, поднялся, снял с плеча прилипшую мокрую газету и повел речь, старательно выговаривая каждое свое заикание.
— Г-г-гурабцы! — воззрился он не столько на людей, толпящихся справа от Когорты, на тротуаре возле кондитерской, сколько на саму кондитерскую, где за стеклом красовался трехэтажный фанерный торт. — Вы в б-безопасности, мы з-з-защитим вас от врага! Ос-свободительная армия идет, чтобы свергнуть д-д-династию, сделать вас с-с-свободными и сч-частливыми, она несет п-процветание и п-п-прогресс! М-мы, — повернулся Най к своим, — этого не допустим! Зд-десь и сейчас м-мы будем драться до п-п-последней к-капли крови, за ст-тарый м-мир, д-драться, как герои, как д-д… как д… д… как д-д-д… К-как двести тридцать два воителя древности! — выпалил он, как из ружья. — Мы п-пойдем, и мы п-победим! Вот т-так вот!