От боли и ужаса стиснул зубы Хорт, проскрипел челюстями, сдавил горловыми мышцами глотку, сжал в комок свое сердце, остановил слезы, чтобы градом не брызнули, дышать перестал, замер, застыл, заледенел.
И долго оставался так, долго: все никак понять не мог, что случилось такое и зачем жизнь вдруг сразу страшной стала, убийственной стала.
Зачем мать решила руки на себя наложить и отпустить просит…
В ушах зачем такой тихий звон:
— Сын, сынок мой, сыночек…
Потом мать с сыном до вечера рыдали и потом неделю молча смотрели друг на друга, пока — наконец — мать не придумала такой исход:
— Слушай, Хорт. Если не отпускаешь ты меня к отцу твоему, сделай так: подыщу я тебе в помощницы невесту, девушку такую, чтобы белье могла стирать, чтобы нужду нашу разделила. Я подыщу.
Хорт — что делать — согласился.
И через месяц (как раз к получке) Хорт женился на бедной девушке Эдди, которая на третий день свадьбы уже мыла чье-то грязное белье за гроши, чтобы к периоду безденежья получить что-нибудь.
Через год у Эдди родился мальчик Умб, и еще через год родилась девочка Чукка.
Две жалких прибавки жалованья за эти годы не смогли поддержать двух маленьких существ Умба и Чукку, и острая злая нужда, как всегда, стояла железным коленом на груди Хорта.
Как всегда, готовая каждую минуту раздавить ничтожное сопротивление.
По-прежнему однако Хорт, как мог изворачивался в лапах нищеты и по-прежнему — месяц за месяцем, год за годом он исправно ходил на свою службу и с величайшим терпением нес свой крест.
Эдди помогала ему.
И только мать Хорта, только вообще мать, замученная сознанием, что она камнем висит на шее, решила уйти без разрешения: в один из вечеров она не вернулась с кладбища, отравившись там, на могиле мужа.
Через 5 лет, от переутомления, разорвалось неожиданно сердце Эдди и бедные дети Умб и Чукка остались без матери.
Хорт обезумел от горя, высох от нужды, согнулся от работы.
Хорт зачерствел, как старый ржаной хлеб.
Хорт повесил голову.
Через год его сын Умб, купаясь где-то, в лесном озере, утонул.
Хорт шесть дней разыскивал по озерам и речкам Умба и наконец отыскал его в болотном лесу, сам вытащил его со дна озера и, вытащив, целый час целовал зеленого, слизкого сына, с разбухшим животом, целовал и медведем ревел в лесу.
Небу и деревьям показывал Умба.
А потом по городу нес его зеленого на вытянутых руках, нес и тихо ревел.
Все охали и шарахались.
Чукка вымыла братца чистой ключевой водой и травой с цветочками обложила утопленника.
В руки ему записочку вложила с печатными буквами:
Прощай бедный Умб.
После похорон Чукка часто бегала из школы на кладбище, — это было ранней осенью.
Хорт ходил на службу и молчал.
А весной в город наехали цыгане, ходили по дворам ворожить.
Хорт, вернувшись раз со службы, не нашел дома Чукки и напрасно прождал се у ворот до самой ночи.
Куда могла деться Чукка?
Ночью, как только зажглись огни, Хорт, обезумевший от лезвия охватившего ужаса, ошалевший от суживающейся петли злого предчувствия, кинулся бежать по дворам, по соседним квартирам, по сараям и чердакам, всюду, по улицам с тяжелым шепотом:
— Чукка где? Где моя Чукка? Чукки нет дома… Где моя дочка? А?…
Но никому не было дела до Чукки и многие полусонно говорили:
— Придет завтра, иди спать.
Всю ночь Хорт искал Чукку и не нашел.
Чукка не пришла.
В участке сказали:
— Наверно похитили цыгане; хорошенькая девочка была Чукка — вот и похитили.
Впервые в жизни Хорт взял отпуск на 5 дней и бросился за цыганами вдогонку.
И узнал Хорт, что цыгане разъехались по разным дорогам и бросился напропалую.
Через 3 дня на тракту у речки, он встретил табор цыган, но Чукки там не было и ничего цыгане не могли сказать — где Чукка, и где другие цыгане, и где правда.
Сунулся Хорт в другие места и вернулся домой без Чукки.
Отпуск кончился — Хорт Джойс вернулся на службу и осиротевшими впадинами глаз впился в казенные, холодные цифры.
И сквозь ледяной туман бухгалтерии, сквозь бесконечную мглу тусклых дней, без просветов и радостей, он видел только большие сизо-черные глаза Чукки, — два навозных жука, два зорких смысла, две угасшие надежды, две упавшие звезды.