— Напротив, приношу свои самые… — Абанович тряхнул руку Марека. — Пардон. Только ноги ополосну и очищу поле действия. Я было сам кинул глаз на Людку, но раз так, не стану мешать вашему счастью.
— Премного тебе благодарна, — сказала Людка.
— Не за что! — крикнул Абанович и прыгнул в воду. Но тут же выскочил обратно, встряхнулся, как пес, и помчался в лагерь.
— Почему ты так сказал, Марек? — спросила Людка.
— Как?
— Ну, что ты… что я…
— Что ты мне нравишься? Это правда. Теперь выведу на лодке настоящее название. Пусть все узнают.
— Смеяться будут.
— Пусть смеются. Они всегда над чем-нибудь смеются.
Людка села на край помоста и свесила ноги вниз. Ноги не доставали до воды, и она болтала ими в воздухе. Марек сел рядом.
— А может, нельзя было говорить Абановичу? Может, тебе неприятно?
— Можно было, Марек. Мне очень даже приятно. Слушай, ты меня в воду не столкнешь? Тогда я тебе что-то скажу. Вода холодная, видал, как Абанович трясся, синий весь!
— Что ты, конечно, не столкну!
— Это хорошо, что ты не стал драться с Абановичем.
— Ты думаешь? Честно говоря, мне сейчас не до драк. Так только, по привычке. Ты это хотела мне сказать?
— Нет.
— А скажешь?
— Скажу. Но ты и так знаешь.
— Не знаю.
— Знаешь, Марек. Да.
— Людка! Это правда? Правда?
— Правда.
— Людка! Я ведь с седьмого класса!..
— А я с девятого. С начала девятого.
— Людка… Ты не будешь смеяться?
— Никогда. Над тобой — никогда.
— Помнишь, ты мне как-то измерила голову сантиметром? Я тогда ревел всю ночь. Думал, ты меня считаешь полным кретином.
— Теперь я понимаю, что никогда так не думала.
— Я ведь раньше ходил в бассейн на Конвикторской.
— Здорово там было?
— А во дворец перешел, чтобы тебя почаще видеть. Но заниматься в биологическом кружке и был просто неспособен. И потом, я боялся, что ты догадаешься, смеяться будешь.
— Я рада, что теперь ты больше не боишься.
— Потому что видел вчера, как ты нарочно перевернула байдарку. Еле-еле справилась.
— Да. Нарочно. Я хотела, чтоб ты вернулся. И не знала, что ты оглядываешься.
— Людка, я теперь на лодке напишу по-настоящему… Ладно? Я раньше думал знаешь как назвать? «Прелюдия». Не просто «Прелюдия», а «Пре-Людия».
— Он, нет! Дома меня зовут «Людик», а тут вдруг какая-то «Людия».
— Тогда «Кон-Тики».
— Откуда ты знаешь?
— Так ведь ты два года носишь эту книжку в портфеле. Весь восьмой и девятый класс.
— Нет, «Кон-Тики» не надо. Мы должны придумать свое название. Свое какое-нибудь слово.
— Отлично. Подумаем вместо. А куда мы поплывем?
— Куда захочется. По всем морям.
— Давай запишемся к водникам!
— Давай. А куда ты пойдешь после школы?
— В археологический или на факультет электроники; или далекое прошлое, или будущее.
— Если ты будешь заниматься электроникой, то не сможешь поехать в экспедицию по Амазонке.
— Ну, почему? А можно еще вот так: инженер-связист по образованию и археолог-любитель.
— Верно! Но мы все это еще обдумаем, время есть — целых два года.
— Людка… биологию я изучать никак не могу. Ну, скучно мне, я пробовал. На тройку вытяну, а больше никак. И знаешь, это, наверно, так и должно быть — работать вместе, но каждый в своей области.
— Ты прав. Так и должно быть.
— Людка… но я боюсь. Я ведь серьезно. И все, что сейчас говорю, это серьезно.
— Я тоже серьезно. По-моему, такие вещи нельзя говорить несерьезно. Марек, я уже столько лет живу на свете и только со вчерашнего дня… только со вчерашнего…
13
Абанович сболтнул мимоходом, не думая, а попал в точку. Для Людки действительно началась новая эра. Когда начальник лагеря (в школе он преподавал военное дело) уводил ребят на занятия по строевой подготовке или стрельбе, Людка усаживалась на мостки и глядела на озеро, туда, где все началось. Сенсационная новость: «Людка дружит с Мареком» — недолго волновала умы; дня через два все привыкли, и некоторые девчонки уже пророчили этой дружбе скорый конец.
Но Людке некогда было об этом думать. Долгие разговоры с Мареком, в которых было так много нового, значительного, лагерные дела — все это поглощало ее без остатка.
По вечерам, после линейки, когда горнист протрубит отбой, они с Мареком тихонько выскальзывали из палаток, садились, свесив ноги, на мостки и смотрели на блестящую поверхность озера.
Иногда они совсем не разговаривали от волнения, слова застревали в горле, замирали, были просто не нужны, не имели смысла; даже шепотом, тихонько — все равно это было бы не то, не то и могло разрушить, разбить что-то хрупкое и прекрасное.