Все было готово. Насколько это слово вообще применимо к их предприятию. «Ацкий Свекольник» булькал в своем резервуаре, прикрученном к конструкции, напоминавшей помесь этажерки, виселицы и детских качелей, собранных пьяным гоблином. Дельтаплан. Их гордость и, вероятно, гроб. Алтари стояли на местах – немые каменные свидетели их вероятного скорого возвращения в мир живых.
Герои сидели у тлеющего костра, который Плюх развел в стороне от своего химического цеха. Эйфория Плюха поутихла, сменившись нервной икотой. Он то и дело поглядывал на свою бочку с «Свекольником», словно ожидая, что она вот-вот сорвется и поползет сама на Равнины. Копейкин молчал. Он сидел, согнувшись, опираясь на люк, поставленный вертикально. Его лицо в свете углей было изможденным и жестким. Боль не отпускала, но теперь ее затмевало осознание чистого, немыслимого масштаба авантюры. Печенька тихо гладил Нямку, сидевшую у него на коленях. Банка булькала что-то успокаивающее, но ее жестяной бок был прохладным – даже она, казалось, нервничала. Фляга с Эссенцией лежала рядом, пульсируя ровным, но мощным светом. Теплый камушек в руке Печеньки был горяч.
Они молча смотрели в узкую расщелину, служившую выходом из укрытия. Вдалеке, на Равнинах Вечности, уже зажигались огни. Сотни, тысячи факелов и магических фонарей, как рукотворные звезды, упавшие на землю. Доносился ровный, мощный гул – сливающиеся голоса тысяч игроков, лязг доспехов, приготовление оружия, ржание боевых коней, рычание призванных существ. Звук приближающейся бури. Звук их возможного конца. Или бессмертной славы. Или того и другого сразу.
— Ну что, пацаны… — наконец нарушил тишину Плюх, его голос звучал необычно тихо и без привычного задора. — Завтра… завтра мы или в историю войдем. Или… сдохнем, пытаясь. Но попробуем, да?
— Не привыкать, — хрипло ответил Копейкин, не отрывая взгляда от огней вдали. И чтоб этот дурацкий колпак… — он мотнул головой в сторону мешка, откуда доносилось тихое позвякивание, — …не активировался в самый ответственный момент. А то превратишься ты, Плюх, в супермодель, а Печенька — в стеклянный шар. Нафиг надо.
Печенька глубоко вздохнул. Он поднял флягу с Эссенцией, посмотрел на ее радужную, бурлящую поверхность. Потом на Нямку, которая уставилась на него своими нарисованными глазками.
— Пожалуйста… — прошептал он так тихо, что это было похоже на дыхание ветра. — Пусть они просто… полюбят Нямку.
Ночь не принесла покоя. Копейкин ворочался, кряхтел от боли, ругался сквозь сон. Плюх бормотал формулы, названия ингредиентов, иногда вскрикивал: «Эврика!» или «Взрывается!». Печенька лежал с открытыми глазами. Когда он закрывал их, перед ним вставал кошмар: бескрайние Равнины, залитые розовой, вязкой жижей «Свекольника». Тысячи игроков, не сражающихся а слившихся в любовном экстазе. Единороги, исполняющие синхронное плавание в фиолетовых лужах. И над всем этим, огромный, заполняющий небо, ухмыляющийся лик Шута в его Колпаке Дурака. А внизу, возле одного из алтарей воскрешения, стояли они трое… и наблюдали. И их уровни росли. Росли с каждой секундой. А Эссенция на его поясе пульсировала в такт этому безумному танцу, сливаясь с ритмом его собственного бешено колотившегося сердца.
Серое, холодное предрассветное марево затянуло небо над развалинами. Туман стелился по земле, цепляясь за камни, как призрачные руки. Воздух был влажным и зябким. На Равнинах вдали гул усиливался, превращаясь в мощный, непрерывный грохот – армии готовились к бою.
Внутри развалин двигались фигуры. Плюх, бледный, но сосредоточенный, проверял последние соединения на дельтаплане, щупал запалы на резервуаре с «Свекольником». Его мешок был пуст – все ресурсы пошли в «Великую Аферу». Копейкин, стиснув зубы (штраф за мат горел над головой, как маленькое красное солнышко боли), взвалил на спину люк. Он потянулся здоровой рукой, проверяя крепление Колпака Дурака в мешке за спиной – позвякивание стало тише, но не исчезло. Печенька стоял, прижимая к груди флягу с Эссенцией Хаоса. Она пульсировала ровно и мощно, как барабанная дробь перед казнью. Его лицо было маской усталости и страха, но где-то в глубине глаз тлел тот самый огонек отчаянного «а пошли все к черту!», который когда-то привел их в больничную палату Харитонова. Нямка сидела у него на плече, крепко сжимая свою ложку. Она не булькала. Она была готова к бою.
Никто не говорил. Слова были лишними. Они переглянулись. В глазах Плюха – лихорадочный блеск азарта и тень сомнения. В глазах Копейкина – тупая ярость против боли, мира и этой всей ситуации, замешанная на усталой решимости. В глазах Печеньки – … принятие. Безумие. Азарт. Все смешалось.
Плюх кивнул, коротко и резко. Вместе, в гробовой тишине, нарушаемой только далеким грохотом армий и пульсацией Эссенции, они взялись за шаткие бока их «крылатого кошмара». Резервуар с «Ацким Свекольником» булькнул угрожающе. Скрежет ржавого металла, шорох брезента, тихий стон веревок, натягивающихся под весом бочки.
Они начали выкатывать дельтаплан из укрытия. Навстречу холодному утру. Навстречу грохочущим Равнинам Вечности. Навстречу своему последнему, самому безумному «КУСЬ!» за пятку этой несправедливой реальности.