Ему хотелось отрубить ей голову. Он часто видел, как это делается, по ящику. Он лежал с ней рядом – молча, хоть обоих мучила бессонница – и ночи напролет думал о гигантском стальном лезвии, которое обрушивалось со своей непревзойденной высоты и отделяло голову от тела, пока воображаемый свист неустанно разрезаемого воздуха не сливался с бибиканьем машин на шоссе под домом, и он засыпал.
Помогать забираться на каталку парнишке из отделения “М” не пришлось. Тот был черный – не коричневый, а именно черный, чернее не бывает, – сплошной комок мускулов и трясущихся поджилок, плюс словесный понос на нервной почве. На подобный случай у Капелла давным-давно была выработана стандартная процедура.
– Ну ты, брат, и вымахал. – (Начало.)
– Не, приятель, все наоборот – это у тебя тележка коротковата будет.
– Ну и сколько ж в тебе? Шесть и два?
– Шесть и четыре.
Когда дело доходило до ударной фразы, Капелл смеялся.
– Ха-ха, мне бы как раз четыре лишних дюйма не помешали! (В обуви Капелл дотягивал до пяти футов семи дюймов.)
Обычно в ответ тоже смеялись, но этот выдал продолжение:
– Тогда обратись к тем чудикам наверху; вдруг помогут.
– Чего?
– Хирурги – это по их части. – Теперь, когда последнее слово осталось за ним, парнишка изволил рассмеяться; Капелл же обиженно умолк.
– Арнольд Капелл, – захрипело из громкоговорителя. – Пожалуйста, вернитесь по коридору “К” к лифтам.
Он послушно поворотил каталку и вернулся к лифтам. Система управления движением отреагировала на его служебный бэдж. Уже не вспомнить, сколько лет компьютеру не приходилось поправлять Капелла через громкоговорители.
Он затолкал каталку в лифт. Уже в кабине парнишка повторил шуточку насчет четырех дюймов сестре-стажерше из медучилища.
– Пятый, – произнес лифт.
Капелл вытолкал каталку. Теперь направо или налево? Забыл.
В горле встал удушливый ком.
– Эй, в чем дело? – спросил парнишка.
– Мне нужно... – Он вскинул к губам ладонь. На что б он ни посмотрел, все казалось взаимоперпенднкулярным, словно внутри громадного механизма. Он выпустил каталку и попятился.
– С тобой все нормально? – озабоченно спросил парнишка, слезая с каталки.
Капелл пустился бежать по коридору. Поскольку вел коридор к хирургии, куда Капеллу и была выписана маршрутка, система управления движением помалкивала. При каждом вдохе сотни крошечных шприцов проникали ему в грудь и дырявили легкие.
– Эй! – выкрикнул доктор. – Эй!
В другой коридор, а там, словно б его вела рука провидения, – служебный туалет. За дверью все было залито ровным голубым светом.
Он захлопнул за собой дверцу одной из кабинок – старую, темного дерева дверцу. Он встал на колени возле белой чаши, в которой трепетала водная кожица, с готовностью струясь электрическими узорами. Окунул в чашу сведенные ладони и прохладной водой промокнул лоб. Отпало все – злоба, боль, жалость, все возможные чувства, о каких он только слышал – или видел разыгранными. Ближе к финалу он всегда ожидал своего рода возмездия и морально готовился к грохоту выстрела в конце длинного белого коридора, имя которому жизнь. Прямо гора с плеч долой, что он ошибался.
Доктор – или парнишка, которого Капелл вез в хирургию, – зашел в туалет и постучал в деревянную дверцу. Словно бы по счету “три”, Капелл сблевнул – точно в унитаз. С разнородной кашицей изверглись длинные кровяные нити.
Он поднялся на ноги, застегнул молнию и распахнул дверцу. Таки это был парнишка, не доктор.
– Мне уже лучше, – сказал Капелл.
– Точно?
– Все в норме.
Парнишка вскарабкался на каталку – которую сам оттолкал в такую даль, – и Капелл, обогнув угол, повез его в хирургию.
Энергия удачи, ощущал Эб, буквально струилась у него в жилах; как будто, переворачивая карту, он мог чуять сквозь пластик подушечами пальцев, бубна это или нет, которой ему не хватает до “масти”.
Нет.
Нет.
Нет.
Как выяснилось, можно было и не суетиться. Все равно у Мартинеса был “стрит” и банк забрал он.
Просаживать больше, чем он успел просадить, было бы совсем уж неразумно, так что следующие раздачи Эб тихо-мирно хрумкал себе крекерами да трепался с украшением стойки, которая по совместительству была еще и крупье. Поговаривали, что она держит треть всего клуба; неужели, такая дура-то? Что Эбу ни взбредало сказануть, на всё она согласно кивала. Грудь, разве что, очень даже ничего, всегда влажная и к блузке липнет.
Получив только третью карту, Мартинес вышел из игры и присоединился к Эбу у стойки.
– И как это тебе удалось, везунчик? – глумливо оскалился он.
– Отдзынь. Поначалу мне офигительно везло.
– Знакомая история.
– А тебе-то что – боишься, что ли, вдруг не расплачусь?
– Мне – ничего. Абсолютно ничего.
Он шлепнул на стойку пятерик и заказал три “сангрии” – великому победителю, великому проигравшему и самой прекрасной, самой удачливой бизнесменше всего Вест-Хьюстона, а значит, здесь ничего не светит, можно выкатываться в жару и вонь.
– По бабам? – предложил Мартинес.
– На какие шиши? – хотелось знать Эбу.
– Я угощаю. Если б я просадил столько же, сколько ты, ты бы меня тоже не оставил.
Блин, достача вдвойне: 1) потому что играл Мартинес занудно и крайне осторожно, и если и блефовал, то крайне редко, но совершенно безумно; 2) потому что это неправда – и его, и кого бы то ни было Эб оставил бы без зазрения совести. С другой стороны, тем, что ждет дома в холодильнике, явно вволю не накушаешься.
– Ну тогда о чем спич.
– Прогуляемся?
Семь вечера, последняя среда мая. У Мартинеса выходной, Эб же лишь оттягивается между двумя дежурствами с помощью добрых зеленых колес.
Каждый раз, как они миновали очередной перекресток (в центре города улицы как-то назывались, а не нумеровались), красный глаз солнца опускался чуть ниже к голубизне Джерси. В галерее под Каналом они остановились пропустить по пивку. Острота дневных потерь притупилась, в небе всходила воображаемая луна, суля – в следующий, мол, раз. Когда они поднялись на поверхность, царили фиолетовые сумерки и приветливо сверкала самая настоящая луна. Сколько населения-то уже? Семьдесят пять?
Низко прогудел джет, заруливая на посадку к парку, в нервном ритме подмигивая красным, красным, зеленым, красным с кончиков крыльев и хвоста. “Не на нем ли, – подумал Эб, – Милли? Когда там по расписанию?..”
– Эб, смотри на это так, – произнес Мартинес – ты все еще расплачиваешься за везение в прошлом месяце.
Он вынужден был призадуматься, а потом спросить:
– Какое еще везение, в прошлом месяце?
– Подмена. Боже ты мой, я-то думал, так залетим, никому мало не покажется.
– А, ты об этом. – Эб осторожно начал припоминать, не уверенный, насколько хорошо шрам затянулся. – Согласен, очко играло будьте-нате! – Он рассмеялся; смех прозвучал несколько вымученно. Вроде бы шрам затянулся-таки; можно продолжать. – В самом конце, правда, был один момент; я уж подумал: всё, кранты. Помнишь, у меня был жетон с первого тела, как там ее звали... ну, единственное, что мне удалось стрясти с этого козла Уайта...
– Редкостный мудило, – согласился Мартинес.
– Именно. Но после того, как меня раскорячило на лестнице, я с перепугу забыл поменять жетоны и отправил тело Шаап прямо как было.
– Матерь Божья, это ж полные кранты!
– Я вспомнил, пока водила еще не укатил. Вылез, короче, с жетоном Ньюмэн и с ходу что-то наплел... мол, у нас разные жетоны, когда в заморозку и когда в печь.
– И он поверил?
Эб пожал плечами.
– Спорить, по крайней мере, не стал.
– Как по-твоему, не мог он допетрить, в чем тогда заморочка была?
– Кто, водила? Да у него в башке шариков не больше, чем у Капелла.
– Кстати, что там с Капеллом? – (С которым, по мнению Мартинеса, Эб подставился особенно капитально.)