Почти ощутимая пелена почтенной убогости витала над нашим городком в те далекие годы моего детства — атмосфера места, где ничего существенного никогда не происходило и едва ли произойдет до самого судного дня. Уже тогда мне казалось иногда, что главная площадь представляет собой ничто иное как увеличенную копию знаменитых немецких часов эпохи Ренессанса: вот зазвенят колокольчики, и появятся местные видные персоны с женами под ручку. Прокладывая путь между кучками конского навоза, они будут приподнимать шляпу, здороваясь с другими персонами и их женами. Когда пробьет полдень, один из двух потрепанных городских фиакров процокает от станции, везя в гостиницу пассажира. А каждое воскресенье, с апреля по октябрь, отмечается концертом военного оркестра в парке: заводные музыканты исполняют шарманочный репертуар из маршей и вальсов, повинуясь дергающейся палочке в руках усатого заводного капельмейстера.
Но как часто случается, этот фасад непоколебимого покоя был в высшей степени обманчив. В годы моего детства в недрах крошечного Хиршендорфа бушевал вулкан ненависти, способный дюжину раз уничтожить всю Европу и до конца времен погрузить весь мир в войну. Даже если путешественнику и не завязали бы глаз, он вполне мог пропустить Хиршендорф. Причина крылась в том странном факте, что по государственным соображениям у города не имелось названия. К бесконечному удивлению и возмущению лиц непосвященных, вывеска на железнодорожной станции гласила лишь следующее: «Станция №6 северной эрцгерцога Карла дороги, Одербергская ветка».
Столь причудливое положение вещей являлось результатом не отсутствия у Хиршендорфа имени, но в наличии целых трех. Насколько было известно, поселение возникло в Средние века под чешским названием Крнава, которое немецкие поселенцы переиначили в «Кронау». Так дело обстояло до семнадцатого века. Тридцатилетняя война практически стерла городок с лица земли, поэтому когда местный магнат князь фон Регниц отстроил его заново в 1660-е, ничто не мешало ему переименовать город в Хиршендорф, в честь изображенного на своем родовом гербе оленя, а также заселить ремесленниками из Лейпцига и Дрездена. Тамошний народ продолжал называть поселение Крнавой, но кто обращает внимание на народ? Немецкий был языком, на котором общались государственные мужи и представители свободных профессий, чешский же опустился до статуса крестьянского наречия, едва ли достойного существовать в письменном виде. Поэтому до середины девятнадцатого века город незыблемо оставался Хиршендорфом, представляя собой, подобно прочим городам в тех краях, немецкоговорящий остров посреди океана чешской сельской глубинки. Но потом пришли газеты, школы и железная дорога. Появились угольные шахты, а за горами, в районе карвинского бассейна, возникли металлургические заводы. Чехи теперь умели читать и писать на собственном языке, а вскоре получили и право голоса. Они желали иметь свои газеты, школы, сберегательные кассы, места в городском совете, работать в правительственных учреждениях наравне с носителями немецкого языка. При всех своих недостатках, старая Австрия была державой, склонной к справедливости, поэтому с течением времени большинство этих запросов удовлетворялось. Итогом стало то, что по мере моего взросления немецкий в общем и целом Хиршендорф, в котором я родился, постепенно превращался снова в чешский по преимуществу город Крнава.
Такова уж человеческая природа, что этот процесс проигрывающая сторона встретила без восторга. Любой немецкий трикотажник, оставшийся без работы из-за развития фабрик в Ольмюце, норовил обвинить в своей неудаче этих неряшливых и плодовитых славян, которые прямо у него на глазах захватывают город. Иные начали ворчать даже, что дряхлая старая Австрия не в силах отныне удержать в узде низшие расы, и завистливо поглядывали через границу на кайзеровскую Германию, где никому даже в голову не приходила всякая чепуха насчет равноправия языков. Уже ко времени моего появления на свет ситуация накалилась настолько, что самое ничтожное городское дело, вплоть до назначения фонарщика, стало рассматриваться как часть извечной межнациональной борьбы между немцами и славянами, и зачастую заканчивалось дебатами в венском Рейхсрате. Главной заботой правительство было поддержание мира и порядка, поэтому Вена в таких случаях шла обычно на компромисс и назначала двух фонарщиков: немецкого и чешского. В результате к концу девяностых годов почти треть населения города числилась на муниципальной службе.