Старая Австрия не преследовала на национальной почве, но испытывала сильное недоверие к национализму, и германская его разновидность не была исключением. Вскоре внезапный энтузиазм отца ко всему немецкому, или «прусскому», как это называлось в Австрии, начал создавать проблемы в отношениях с начальством. До точки конфликт дошел в 1896 году, во время смуты вокруг железнодорожной станции, когда отцу пришло в голову подтолкнуть к использованию названия «Хиршендорф» административными методами: он попросту приказал сортировщикам на почте возвращать все письма с адресом «Крнава», «Садыбско» или даже «Кронау» отправителю. Последовал выговор: за отцом сохранили работу и должность, чтобы не злить местную немецкую фракцию, но ему дали понять, что на повышение или перевод в другой округ рассчитывать не стоит.
Из рассказанного выше вы можете сделать вывод, что ни Хиршендорф в 1890-е годы в целом, ни наш дом в частности не являлись самым здоровым местом на свете для взросления двух мальчиков. Но в бытность детьми мы попросту не замечали этих неурядиц, и лишь когда возраст наш начал выражаться двумя цифрами, перед нами стала приоткрываться вся нелепость окружающей среды. В моем случае потеря невинности пришлась на 1896 год, когда я пошел в гимназию кронпринца эрцгерцога Рудольфа. То было мрачное строение из оштукатуренного кирпича, похожее на тюрьму и с внутренним мощеным двориком, неизменно запертым, вид которого навевал мысли об установленной посредине виселице. Без малейшего удовольствия вспоминаю я безрадостные коридоры с выцветшей краской на стенах, которая на уровне метров полутора от пола была истерта бесчисленными плечами учеников, бредущих с одного скучного урока на другой, и гулкие лестничные пролеты с деревянными перилами, липкими от впитавшегося за поколения пота с юношеских ладоней. Полученное мной образование было, без сомнения, всесторонним в своей концепции. Но с глубоким креном в классику: очень много латыни и греческого, которые я терпеть не мог, хотя языки всегда давались мне легко, и вбивалось нам в голову скучающими учителями, отбывающими тут пожизненную каторгу. Зимой в классных комнатах было темно и холодно как в тюремной камере, летом окна, которые никогда не открывались, завешивали белой бумагой, чтобы мы не глазели на кружащих в небе ласточек.
И все же, тут нет ничего такого. Школы всегда были местом малоприятным, и я даже рад, что протирал штаны там, а не в одной их тех тюрем строгого режима, учиться в которой мне бы довелось, родись я в Англии. Нет, проблема гимназии эрцгерцога Рудольфа заключалась скорее в том, что царящее в городе напряжение просачивалось и в жизнь учеников. Мальчики, которые были бы просто задирами, становились немецкими задирами-националистами (дети чешских националистов ходили в новую гимназию Палацкого в другом конце города), а ябеды и доносчики — националистическими ябедами и доносчиками.
С нашей чешской фамилией и внешностью мы с братом сделались естественными мишенями для нападок, но были парнями крепкими и способными постоять за себя. Больше всех страдали поляки, которых было меньшинство, ну и конечно евреи, которые помимо прочих грехов провинились еще и в том, что были умнее прочих.
Не помню, когда в первый раз меня осенила идея уплыть прочь из этой затхлой лужи ненависти. Знаю только, что с течением лет душная, замкнутая атмосфера города казалась мне все более гнетущей. Оглядываясь назад, я думаю, что немалую роль сыграли приключенческие романы для юношей, которые как раз вошли тогда в моду: переводные Райдер Хаггард, Баллантайн и Дж. А. Генти (всех я читал взахлеб) и немецкий писатель Карл Май. С одиннадцати лет я одну за другой поглощал истории о темной Африке, Южной Америке и океанах всего мира. Вскоре в моей комнате появился глобус, карты на стенах, а на полках — все книги про морские путешествия, какие могли добыть мои карманные деньги и дружеская помощь еврейского книгопродавца герра Циновера. Я пробовал изучать навигацию, и получил официальное предупреждение, когда брал полуденные измерения при помощи самодельного секстанта на вершине замкового холма, от жандарма, решившего, что я шпион. Запах океана добивал до моих ноздрей через сотни миль сосновых лесов и картофельных полей, отделяющих Центральную Европу от побережья. Потом наступило лето 1897 года. Отец выручил некоторую сумму на берлинской фондовой бирже, и смог позволить себе семейный отпуск. В качестве места был выбран модный адриатический курорт Аббация. Мне никогда этого не забыть. Вот я сижу у окна купе, пока наш поезд стучит колесами, направляясь к Фиуме, и тут перед нами распахивается безбрежный голубой простор. Потом неописуемый момент: я бегу по променаду перед нашим отелем и впервые опускаю руку в новую для меня стихию. Вполне возможно, я был первым Прохазкой, увидевшим или попробовавшим соленую воду с конца ледникового периода. После этого крещения дальнейший вопрос о будущей моей карьере уже не стоял.