Я не знал, чем заняться. Помог случай. Мать стала работать монтажницей в местной конторе «Совкино». Она приносила мне обрывки кинолент, и скоро я оказался счастливым обладателем фотографий киногероев. Моей коллекции завидовали все мальчишки, и, таким образом, я прослыл знатоком кино.
Пришлось записаться в Общество друзей советского кино и стать частым посетителем кинотеатров.
Сидя в зрительном зале, я часто смотрел не на экран, а назад, на маленькое окошко, из которого вырывался тонкий фиолетовый луч света. Постепенно расширяясь, он оживал на полотне, воплощаясь в фигурки людей. Они двигались быстрыми, мелкими шажками, отчаянно жестикулировали, постоянно дрались и постоянно улыбались. Они были очень похожи на настоящих людей и в то же время были какими-то нереальными, «невсамделишными». Все, что они делали, казалось слишком далеким от нашей повседневной жизни. А ведь как интересно заснять хотя бы наш Саратов: Ленинскую улицу, которая связывала мой дом с Волгой, караваны плотов на реке, гонки яхт, народную греблю, горячую работу в порту, забавные уличные сценки. Наверное, именно тогда во мне рождался оператор-кинохроникер.
Вскоре я стал учеником киномеханика, потом и киномехаником, а летом 1929 года Общество друзей советского кино дало мне путевку в Москву, в гостехникум кино. Самоуверенно считая себя знатоком, я почти не готовился к экзаменам и в результате завалил первые два предмета: математику и химию.
Спас профессор Иван Александрович Боханов, принимавший экзамен по композиции кадра. У него была своя сложная система определения способностей будущих кинооператоров. И по этой системе мне удалось получить высший балл. Боханов уговорил членов экзаменационной комиссии не принимать во внимание мои огрехи по химии и математике.
Итак, я стал студентом. Вернее, был им по вечерам; днем, как и большинство других студентов, я работал осветителем на киностудии «Межрабпом Русь», которая помещалась, как и техникум, под крышей ресторана «Яр» на Ленинградском шоссе.
Первое самостоятельное задание! И какое: заснять испытание и сборку нового гидросамолета на Москве-реке.
Захватив в студии кинохроники (там я проходил практику) новую кинокамеру «Аккелен» с подвижным жироскопическим штативом, я каждое утро спешил на набережную Москвы-реки. С камерой мне здорово повезло. На студии ее никто не хотел брать: штука новая, как работать с ней — неизвестно. Вот ее и вручили новичку-практиканту: пусть, мол, ломает, все равно ничего толкового не сумеет снять. Но я был счастлив: камера позволяла делать интересные кадры с панорамой на 360 градусов.
— Долго спишь! — кричал летчик Бенедикт Бухольц, встречая меня на набережной. — В век высоких скоростей долго спать нельзя. Заснешь, а мы возьмем и улетим на другую планету!
Бухольц казался мне человеком необыкновенным. В нем все необычно, в этом типичном — по внешности, одежде, манерам — представителе летной романтики 30-х годов.
Бухольц был известным пилотом. Он приезжал к гидроплану в своем лимузине — личная машина для той поры была большой редкостью. Поскрипывая кожаной курткой, он вставал из-за руля и начинал ругать всех за медлительность и лень. Он Любил напускать на себя суровость, но это у него получалось плохо: его обветренное морщинистое лицо так и светилось природным добродушием. Он был моим земляком — волжанином.
И погиб он на Волге, при посадке гидросамолета… Из его экипажа уцелел только один штурман по фамилии Падалко, с которым я встретился спустя несколько лет при спасении челюскинцев.
…Когда гидросамолет, наконец, был собран и спущен на воду, я надел парашют, залез в переднюю кабинку и спросил Бухольца:
— Как раскрывать парашют?
— Зажмурь покрепче глаза, крикни «мама», потом досчитай до пяти и дерни за кольцо.
— А когда прыгать?
— Когда увидишь, что меня в самолете уже нет, — смеясь, ответил Бухольц.
Когда я установил штатив и камеру, то с трудом втиснулся вместе с парашютом на узкое сиденье летчика-наблюдателя. При всем желании я не смог бы самостоятельно вылезти из гидросамолета. В случае аварии мне действительно оставалось только зажмуриться и кричать «мама».
Гидросамолет дернулся — меня окатили холодные струйки. Но волнение было так велико, что даже студеная вода не смогла охладить мой пыл. Пропеллер погнал в лицо густую терпкую смесь бензина и эфира. Свежий упругий ветер, напоенный новым, незнакомым запахом, сразу же опьянил и закружил голову. Сердце наполнилось восторгом.