— Кто тебя? — спросила Анька.
— Елькина, я дурак и скотина! — жалобно сказал Кузя. — Возьми, это твое…
И положил Аньке на колени свое чудо техники.
— Что это? — удивилась Анька.
— Магнитофон. Японский. Ты его выиграла.
— Нет! — нахмурилась Анька. — Мы с тобой не на это спорили! Машину давай!
— Нет никакой Машины, — еле слышно сказал Кузя и вдруг изо всей силы пнул черный ящик.
Ужасная Машина, которая должна была научить людей жить правильно, отлетела к стене, рикошетом ударила в батарею, верхняя ее крышка отскочила, и стало видно пустое фанерное нутро.
— А огонек… — шепотом спросила Анька, не сводя с черного ящика глаз. — Там огонек горел… Она же говорила…
— Батарейка и лампочка, — тоскливо объяснил Кузя. — А говорил магнитофон…
Тихо-тихо стало в тупичке. Анька смотрела на Кузю и молчала. Смотрела и молчала. Точно так же, как в лесу смотрела и молчала Катя. Как дед вчера смотрел и молчал.
И Кузе вдруг стало так холодно и страшно, как бывает только в самом страшном сне.
Будто он остался один-одинешенек в целом свете.
Нет, даже еще страшнее: будто он еще не один, но люди — много-много людей — стоят вокруг, смотрят на него прощально и молчат. И сейчас они уйдут навсегда от Кузи, а Кузя не знает, как их остановить.
— Не молчи, Елькина! — умоляюще сказал Кузя. — Скажи хоть что-нибудь!
Молчит Анька и смотрит.
— Ну, обругай меня самыми последними словами! Ну, пожалуйста, Елькина! Ну, что тебе, жалко?
— Уходи отсюда, — тихо сказала Анька. — Ты недобрый.
ГОРИ, СИЯЙ!
В коридорах пели…
печально выводил бас.
подпевал звонкий упрямый голос.
А когда Михаил Павлович и Анька допели, стало тихо, только эхо все никак не могло угомониться в дальних коридорах, и все бродило, все шептало: «Гори-сияй… Гори-сияй…»
— Не хочу я его любить, — грустно сказала Анька. — Он злой, плохой…
— А любят не только хороших… — вздохнул Михаил Павлович. — Что ж тебе любовь-то — похвальная грамота?
— И плохих любят? — удивилась Анька.
— Всяких…
— И совсем-совсем плохих?
— И совсем-совсем…
— Почему?
— Потому что мы, люди, — задумчиво объяснил Михаил Павлович, — всегда надеемся на лучшее в человеке… И верим, что, когда его уже ничто не может спасти, спасет наша любовь.
— А она спасет? — с надеждой спросила Анька. — Обязательно?
— Не обязательно. Но иначе нам, людям, нельзя. Пошли домой?
— Не… — помотала Анька головой. — Я еще немного тут посижу… Надо подумать о некоторых вещах… Мне тут очень думается.
Михаил Павлович снял с руки часы, отдал Аньке.
— Хорошо, думай. А через пятнадцать минут приходи.
Он ушел, а Анька Елькина осталась думать. Ведь жизнь — штука не очень-то понятная, чтобы ее понять, надо много думать.
Анька сидела под пожарным краном. Ей думалось.
Еще ни разу в жизни она не думала так много и долго, как сегодня под пожарным краном.
ОНИ БОЛЬШЕ ТАК НЕ БУДУТ
Ох, и попало всем на разборе!
И все клялись, что они больше так никогда не будут.
— Ну, глядите! — грозно предупредил Михаил Павлович. — Это я в последний раз такой добрый! Всех повыгоняю!
Он всегда так говорил.
В большом холодном небе уже опять вовсю сияли звезды. Пора, пора было прощаться. А не хотелось.
— Домой, домой! — уговаривал Михаил Павлович. — Ведь вас скоро с милицией будут разыскивать.
Первым убежал Мотя. Он выскочил на ступеньки и стоял там до тех пор, пока из переулка не вышла девочка в белой вязаной шапочке. Мотя взял ее за руку, и они ушли.
Потом дверь хлопнула три раза, и на улице появились Юля и Павлик. Они шли молча, а за ними нахохлившейся тенью брел образцово-показательный ребенок Зайцев.
— Скажи ей спасибо, — бубнил он. — Если б не она, я б тебе еще дал! Если что, ты у меня и не так получишь!
Вышел Айрапетян и спрятался за углом: он ждал Аньку… Анька пойдет по темной, морозной улице рядом с Михаилом Павловичем и Кузей, а Айрапетян будет ее провожать, прячась от света фонарей.
А когда все разошлись, из раздевалки выглянули несчастные Вовка и Балабанчик и затянули несчастными голосами:
— Михаил Павлович, мы больше так не будем…
— Будете! — отозвался проницательный Михаил Павлович. — Ну, вот если честно?