Больше трансцендентного! Светлой памяти Марья Юрьевна Барановская говаривала: «Учитесь отходчивости у природы». А уж она- то находилась в Бутырки, набедовала там в очередях. Я ведь про Ярославль говорю. Помнишь, как Петр Дмитриевич забрался на колокольню центрального собора и сказал: «Взрывайте вместе со мной!» И спас, черт возьми! Вот человек! А сейчас?! Кто сейчас на такое способен?! Звезды на небе и те другие. Обозначилось созвездие Водолея, которое никогда не было видно. Что уж говорить про людей! Мелкота... А в Москве? Послал телеграмму Сталину! Додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам... Куда ворон костей не заносит... Пять лет возил тачку.
— Восемь,— уточнил Мокей Авдее вич.
— Что ты заладил: восемь да восемь?! — взвился Маэстро.— Как будто цифр больше нет! — И продолжил перечисление подвигов Барановского.— А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти... Страсти по Матфею. А помнишь, когда Барановский восстанавливал Крутицкое подворье, как ты таскал ему кирпичи со всей Москвы? Как снесут памятник архитектуры, Миклуша туг как тут... А старинный кирпич — это вам не теперешний. Ни много ни мало восемь килограммов! На себе возил сей государственный прах. Можете представить, как общественное остроумие поддерживало его на всех перевальных пунктах. Однажды на Собачьей площадке рушили особняк, и Мика явился за маркированными кирпичами. Как водится, на ночь глядя. Тут Миклушу заприметил дворник. И Маэстро, потирая руки, преображается в старого испытанного осведомителя. Он даже воздух вынюхивает:
— Ага-а. Подозрительная темная личность. На развалинах... Видать, кладоискатель. Али буржуй недобитый, наследник кровопийских капиталов. Отщепенец, вражина, шпион. Ну я те покажу, как обирать рабочую власть! Что в таких случаях делает средний российский обыватель?
— Звонит в милицию,— подсказывает кто-то.
— Правильно. Через несколько минут бедного Мику сцапали — и в фургон. А потом целую ночь он доказывал, что ни о каком кладе знать не знает и никакого плана дома у него нет как нет. Ему, конечно, не верят,— продолжает Маэстро,— уж очень подозрительная борода да и вся внешность... служителя культа. Но, увы... Доказательств нет. Отпустили. Кажется, взяли подписку о невыезде...
Маэстро улыбается. Ему приятно смотреть на молодые лица слушательниц. Их и на свете не было, когда крушили Собачью площадку... А он до сих пор слышит глухие удары чугунной бабы, которой гpoмили стены. Роспись, мозаика, лепка — все пошло прахом. Как дрова, кололи кружевную деревянную резьбу, диковинные водолеи, камины... Львиная голова с торчащими прутьями лежала у ног Маэстро. Бум... бум... бум... Раскачивание бабы напоминало движение колокола, какого-нибудь «Сысоя» в две тысячи пудов. Но звук?.. Тупой, короткий. Особенно варварский, когда Маэстро думал, что у Симеона Столпника, церкви неподалеку, тоже стоит экскаватор... Ждет... Теперь-то известно, если бы не Петр Дмитриевич Барановский с помощниками... Кто-то из них залез в ковш — не дал работать, кто-то кинулся в Министерство культуры — выбивать охранную грамоту. Прибыла власть, сам глав-бум-бред-моссовета, махнул на маковки, венчавшие когда-то на короткое супружество крепостную актрису Жемчугову с графом Шереметевым, и процедил сквозь зубы: «Раздолбали бы к черту... Все церемонитесь... Пару дней поорут и заткнутся». Церковь молчала. С тех пор как в ней заочно отпели Шаляпина, здесь не служили. Древний камень не мог ничего открыть взору профессионального разрушителя.
Если бы не Барановский, не красоваться Столпнику на пригорке, нерукотворному даже с аляповатыми крестами.
И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.
— Как раз в ту пору я встретил Миклушу в Крутицах. Щека подвязана, нечесаный, драный... Собака к ногам жмется... А мой братец — шутник страшный — решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие... Все добровольцы, люди наивные, романтики... Вот братец и пристал к Мике: «Спустись-де в подвал, вденься в цепи, а я напугаю живым Аввакумом». Мика было согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская сказала: «Не обижайте Мокея Авдеевича. Это несчастнейший человек!».
Последний хранитель
И вот этот «несчастнейший человек» однажды раскинул передо мной настоящий пасьянс — пачку открыток, предлагая назвать запечатленных на них.
По крупным печальным глазам я сразу узнала Рахманинова, по беззащитному озябшему виду — трогательного Велимира, трагический красавец в старинной солдатской шинели не мог быть никем, кроме Гаршина...
— Недурно,— подбодрил старец.
Жесткие черные морщины на вызывающе белом челе — Эдгар По, щегольской живописный берет принадлежал Вагнеру, а крошечная японская фрейлина — конечно же, сама... Леди японская проза, создательница «Гэндзи»...
— Выше всяких похвал!
Испытание продолжалось.
Надменный орлиный холодок, заплаканные глаза — это Бунин, взъерошенный старик с колючим пронзительным взглядом — Лесков, хрестоматийно расхристанный, в больничном халате — Мусоргский...
— За несколько дней до смерти... Кто же не знает его... Портрет Репина, вы бы еще Пушкина подсунули,— и тут я запнулась: следующий портрет мне напомнил иное...
Он напомнил, как в общественной литераторской дачке меня представили Юрию Осиповичу Домбровскому. Пасхальной недели подарок — встреча с автором «Хранителя древностей». На что битый, четырежды каторжник, этот чудак через какие-нибудь полчаса обнаружил свою полную неблагонадежность: чего только не осело в обыкновенном ящике его письменного стола! И среди прочего — запрещенная литература. Ни одной книжки Домбровский мне не дал, и я спросила: «Зачем же гусей дразнить? А если вас заложат?..» В ответ — лишь улыбка, многозначительная, что ли, которая потом оживляла фотографии его посмертных изданий. Й поза человека на допросе: вперед голова — само внимание.
— Ничего не знаю,— сказал Домбровский.— Вынул из почтового ящика. Кто-то подкинул.— И это все, чем мог защититься такой тертый калач, как Домбровский.
Тогда мне было ни к чему, а сейчас интересно, какие издания из запретных он выделял. Его симпатии выражала фотография, висевшая в комнате.
— Это мой бог,— сказал Домбровский.
— Вы были знакомы? — последовал вопрос в прошедшем траурном глаголе.
— Виделись однажды. Пили целую ночь.
И божество его снижалось до имени Василий свет Макарович, всем известный Шукшин.
Недурно придумано — и выпить с таким богом можно, и посидеть. Как я его понимаю! Ему хотелось Бога, а Бога не было, и Домбровский нашелся: и Бог соблюден, и свой брат не обижен. Домбровский таскал эту фотографию, как свою кошку Каську, повсюду, и я не знаю, воспоминание ли грело его на той пасхальной неделе, или он сам приноровился к нему, чтобы иметь личное господнее воскресение.
Вот эту-то фотографию Шукшина и предъявил мне старец.
— А где же сам «Хранитель древностей»? Я прошла у него маленький курс на «Факультете ненужных вещей».
Старец вперил в меня непонимающие глаза.
— А какое касательство...
— О-о-о, Мокей Авдеевич, это долгая песня, к ней еще нет нот.
«Касательство» же было прямое.
Несколько лет тому назад самая- самая наша инстанция, выше которой нет, удостоила меня... ну, конечно, запрета. Напечатать что-либо было невозможно. Грозная бумажка официально именовалась «Мораторий» — так громко инстанция палила из пушек по воробьям. И тогда некий поэт пристроил меня в Дом культуры, чтобы я художественно сводила концы с концами. Он совершил это доброе дело и от удивления на самого себя тут же скончался во цвете буйных лет, не успев дать содеянному обратный ход. Будучи при жизни человеком в высшей степени талантливо безалаберным, он, и устраиваясь на том свете, не изменил себе и для начала попал в чужую могилу. «Как? — спросит старец.— Возможно ли?» Я отвечу; «Если гарцуют у катафалка, то в жизни вообще нет ничего невозможного». И придется рассказать, что могила предназначалась для Юрия Осиповича, но родственники от нее отказались и так далее, и тому подобное... Лучше не задевать эту тему. Я достала из шкафа книжку, на которой детскими крупными буквами было написано: «ЛЕРЕ С ЛЮБОВЬЮ ДОМБРОВСКИЙ», и подала ее старцу, предупредив;