«Город татарский, старинный…»
Город татарский, старинный,
Чуть сумасшедший, смешной,
С этою улицей длинной,
С этой внезапной весной.
Сколько сроков отмоталось
В этом краю для меня.
Сколько трамваев промчалось,
на поворотах звеня…
Ты и тюрьма, и жилище,
Ты и позёр, и фразёр,
каторжное городище,
Евро-азийский котёл.
Может, кому-то и адом
кажутся эти пески…
Мне в тебя спрятаться надо,
от безысходной тоски
В щелях твоих схорониться,
в трещинах мёртвой земли.
Маленькой раненой птицей
Я отсижусь на мели,
Этого древнего моря
доисторическом дне.
Города буйство и воля
Снова проснутся во мне.
Вечный буян и невежда город —
но тем и жива.
Через асфальта одежды
вновь прорастает трава.
Небо становится выше,
и я по птичьи пою,
стены саманные, крыши
и несвободу свою.
Сергей Скисов (1959–2016)
Половодье
Болтливые ветлы по пояс в реке
Отмывают бока после зимнего транса.
Птичий мир с миром рыб, протянув по руке,
Нас загнав на бугры, поделили пространство.
И с бездумным весельем (с точки зренья отцов)
Прорастает трава из прогретого мая
В хлопотливый и громкий мир мальков и птенцов,
Еще раз равнодушное время ломая.
Скоро станет дневной воздух жесток и сух,
И, как стадо в овин, воды в русло загонит,
Но пока это есть — услаждает нам слух
Рукоплеск водяной и воздушной ладони.
А когда лето будет уже далеко,
И мальков, и птенцов по планете рассеет,
Мы вернемся к реке, и увидим,
Что трется, как кот,
О прибрежные ветлы
Весло Одиссея…
«Прижившись на краю страны…»
Прижившись на краю страны,
Чье чудище и ныне обло,
Мы телом лотовой жены,
Как снегом, засыпаем воблу,
придавливаем гнетом лет,
Ждем, моем, вялим и, дотошно
Чешуйки счистив, на обед
Едим с редиской и картошкой.
Река нас дарит серебром
Студеного, как свет, отлива,
А мы ее кривым ведром
С утра черпаем для полива
Иссохшей от жары степи:
Хрустят в спине хрящи и диски.
Вот бы скорее наступил
Обед с картошкой и редиской!
Жара
В песках, где Волга расплетает косы,
Каких ты только не услышишь песен,
Читая нотные знаки ворон
На размокшей бумаге берега ерика, в чьём камыше
лягушка тарашке поёт осанну и таращит бессонный глаз
карамыслик, а ты потеешь, молчишь
и несёшь свои мысли, как приготовленные к зиме сани.
«С рассвета расслышав людскую гудьбу…»
С рассвета расслышав людскую гудьбу,
Смысла нет злиться, лежа на печке.
Кто — по крупице, кто — по копеечке,
Люди сгребают в холмик судьбу.
Куст подоконный, туман теребя,
Взмахнет волосами зеленого цвета.
Как ты касалась пальцами веток —
Корень коснется ворсинкой тебя.
Рассвет
В костре последнему углю
не дав сгореть, под храп друзей
скоблю из миски вермишель,
глотаю, морщусь и смотрю
на степь, как зверь на Колизей,
а через облаков плюмажи
взлетает солнце, как мишень,
в которую всё время мажут.
Степи арена заросла
чертополохом и колючкой.
Под ней от края и до края
все те, кого степь не спасла;
над головой кулик канючит,
и мы одни на сотни вёрст
в кармане спички презираем,
в надежде прикурить от звёзд.
«Суши свои крылышки, бабочка…»
Суши свои крылышки, бабочка.
К вечеру лишь
Поймешь, для чего столько дней была скомкана
На ветке в куколку.
А веткой ветер рулил,
Сшибая яблоки, чтобы слюна и оскомина
Мешали выговорить до конца алфавит
Пацанам, у которых желания кроме,
Над нестриженной челкой все время бурлит
Предвкушенье свободы и жажда крови.
Ветер треплет тебя и лохмотья гнезда
На соседней ветле.
Из зеленого полога
Скоро ты улетишь, и игла, как звезда.
Сверкнет в троеперстии энтомолога.