М. Протусевич
РАССТРЕЛ СТРЕЛЬБИЦКОГО
Рассказ из времен оккупации немцами Украины
ПОЛКОВНИК фон Готтенберг не поддавался фамильярной развязности. Чувствовалась аристократическая кровь. Неприятную икоту он использовал для колоритных вставок на английском языке. Этот прием был им придуман уже давно и он берег его в тайне не соблазняясь ни на славу, ни на патент.
Давид Маркович, невероятными усилиями пробивая себе дороги в дебрях немецкого языка, к величественному духу полковника неустанно подливал коньяк. Винами дух был уже в достаточной степени брошен.
Полковник фон Готтенберг был видным антисемитом в своем отечестве, а Давид Маркович Тутельман сочувствовал антисемитизму. Собственно, это, главным образом, скрепило дружеские узы, если не считать тех прибылей, которые получали оба от поставок Давида Марковича Тутельмана немецким частям. Впрочем, дела коммерческие не всегда ведут к прибылям, а тем более к дружбе.
Жена Давида Марковича — Фрида Соломоновна, брат — Аркаша и брат жены Павел Исидорович не пили, не ели, не говорили и вообще вели себя примерно в обществе полковника.
Все было бы хорошо, как и бывало раньше. Полковник был бы увезен в комендатуру в омертвелом виде. Давид Маркович потирал бы руки, любуясь подписью полковника на нужных бумагах. Жена бы шептала: «ах, какой он милый, какой он обаятельный» и засыпала бы в воображаемых объятиях полковника, если бы не неожиданный случай.
В то время, как полковник глухим историческим голосом рассказывал о своей первой встрече с кронпринцем, а Давид Маркович, высасывая последние следы дневной работы со своих пальцев, бормотал: что вы, подумайте только, — в комнату вошла высокая блондинка вся одетая в черное. Полковник попробовал встать, но это ему не удалось, а блондинка невесело улыбнувшись, подошла к полковнику и на чистом немецком языке произнесла:
— Господин комендант. Простите мою нескромность — в такой поздний час вас тревожу. Но дело, которое привело меня сюда, не терпит отлагательств. Завтра утром расстреливают моего жениха по одному только подозрению в большевизме. От вас зависит отменить, или хотя бы отсрочить эту казнь. Я надеюсь, что в ближайшие дни мне удастся достать реабилитирующие моего жениха бумаги.
— Ах, это Вашего жениха зовут Стрельбицкий? — спросил полковник.
— Да, Вацлав Стрельбицкий.
— В таком случае Ваше дело безнадежно. На этого негодяя и пули жалко. Понимаете?
— Не совсем.
— Я говорю, что этот негодяй и пули не стоит.
— И вы, полковник, стоите пули?
Фон Готтенберг опрокинул от неожиданности рюмку коньяку на белоснежную скатерть. Затем расхохотался.
— Да, пожалуй стою.
— Тогда получайте ее — и она, вынув из- за корсажа маленький браунинг, спокойно выстрелила в полковника. Полковник упал, а блондинка выбежала.
Опешившие хозяева пришли в себя только через минуты две и полковник фон Готтенберг был увезен в комендатуру в почти омертвелом виде.
На следующий день город был объявлен на осадном положении. Были произведены многочисленные аресты, в том числе и Давида Марковича. Казнь Стрельбицкого была отложена на некоторое время.
В маленьком городке с еврейским населением, где нет бюллетеней, газет и журналов, существует особый вид выявления общественного мнения. Своей молниеносностью, предвидением и забронированностью от власть имущих, он резко отличается от других видов. Где он зарождается, какими путями достигает своей цели — никому неизвестно. Змеей скользнувши по синагоге, пропульсировав на бирже, бьется крыльями о стены банков, о стойки магазинов и даже о полки богаделен. Но самое замечательное свойство этого вида общественного мнения заключается в том, что все многообразие его уже к вечеру приводится путем добавлений, выпадений и изменений к единой и ненарушимой формулировке.
На следующий день к вечеру говорили все и без исключения:
— Она хотела, чтобы казнь была отложена и казнь отложили. Она не хочет, чтобы его расстреляли и его не расстреляют.
— Ух, эти большевики — вы еще не знаете, что это за дети.
Так говорили в синагоге, на бирже, в банках и даже в богадельне.
Когда капитану барону фон Вассерблюму, заместителю убитого полковника фон Готтенберга, доложили о том, какое общественное мнение сложилось в вверенном ему городе — у него от злости зашевелились усы.
— Увидим — яростно произнес он — расстреляем ли мы этого бандита или нет. — И капитан назначил казнь на следующий день и приказал оповестить предварительно население, точно указав срок казни.
Нельзя сказать, чтобы жители города X. особенно любили наблюдать такие вещи, как труп, рана, кровь. Я бы сказал, что именно этого они не любили, в особенности после последнего погрома, когда добрая треть населения была объектом наблюдения и только две трети наблюдали, плотно заколотив окна ставнями и заперев двери на все болты и крюки. Тем не менее в этот раз, несмотря на ранний час, а было только шесть с половиной часов утра, добрых две-три тысячи человек собралось за городом, в поле, где должна была произойти казнь Стрельбицкого. Да и пришли они не столько посмотреть на казнь, сколько убедиться, что «он расстрелян не будет, потому что, если уже большевики взялись за дело, то это просто не пройдет».
Еще солнце не расправило своих лучей, еще синяя мудрость не пролилась по небу— когда вдали показалась процессия и тысячи глаз нащупывали каждый шаг, каждое движение молчаливо едущих и идущих солдат в касках и одинокого молодого человека в двойном окружении. Взвод конницы, полурота солдат, два фаэтона — в одном офицеры, в другом — врач с помощником.
Молодой человек был спокоен и порой даже улыбался. Его вели к старому кладбищу, где должна была произойти казнь. И, несмотря на всю очевидность, на всю безнадежность положения — общественное мнение ни на секунду не колебалось.
Место для казни было выбрано поистине удачно. Чувствовалась немецкая предусмотрительность и приспособляемость. Кладбище с двух сторон отделялось от прочего мира рвом в полторы сажени глубиной. Не нужно было рыть специально для данного случая могилы.
Конные оцепили место казни, потеснив немного публику. Молодого человека подвели к краю рва. Взвод солдат был выстроен шагах в двадцати от осужденного. Остальные были отведены в сторону. Выступил офицер. В руках у него был приговор. Вдруг молодой человек замахал рукой и крикнул:
— Разрешите передать матери пиджак.
В публике заволновались. Офицер недоуменно повел плечами — но разрешил. Пиджак был снят и передан солдатом в публику, где его взяла пожилая женщина. Затем офицер предложил осужденному выслушать приговор. Началось чтение. Нелепо составленный, как и все приговоры, растянутый на три страницы, он занял чтением минут двадцать. Осужденный с закрытыми глазами и папиросой во рту, которую он попросил у офицера, спокойно выслушал его. Затем раздалась предварительная команда — щелкнули предохранители, затрещали затворы… В этот самый момент молодой человек снова замахал рукой. Офицер с досадой подошел к нему. На ломанном немецком языке осужденный заявил.
— Я ничего не понял из того, что вы мне читали. Я требую перевода приговора.
Офицер выругался. В публике раздались нервные возгласы.
— Хорошо, мы вам переведем. Вы вправе этого требовать.
Но переводчика не оказалось под рукою. Стали искать среди публики лиц, владеющих немецким языком. Но кому из граждан пришла бы мысль оказать услугу немецкому офицеру и укоротить, хотя бы на минуту, жизнь осужденного. Пришлось посылать в штаб вестового за переводчиком. До города было 5 верст.
Елена Казимировна Стрельбицкая, получив пиджак от сына, поспешила скрыться в толпе. С трудом пробираясь, она вышла, наконец, в открытое место. Оглянулась, но никто на нее не обратил внимания — все были поглощены происходящим на кладбище. Быстро стала рыться в карманах. В боковом нашла конверт, адресованный на ее имя. Прочла, улыбнулась и шепнула: