Речь, которая звучала не так, как надоевшие консервированные разговоры товарищей, завлекла и Горшкова. Он узнал в говорившем самоеде Илью Лед-кова, единственного гостя и представителя внешнего мира, изредка посещающего одиноко заброшенную на пустынном Канином носу радио-станцию.
Полученная с воздуха весть как-то. забылась…
Вечером пили чай.
В общей комнате сбился весь маленький мир Канина носа. Весело болтали, спорили, смеялись, и вечер, совсем не похожий на многие, полные тоски и однообразия, пролетел незаметно.
Самоед Илья, сопя и отдуваясь, пил чай. Пот градом катился по его скуластому с маленькими раскосыми глазами лицу, а из ворота его легкой малицы валил, как из трубы, пар.
Сахар для него был, видимо, очень большим лакомством. Сначала он брал его немного, но потом, освоившись, он чаще протягивал свою заскорузлую, покрытую струпьями руку, и белые куски рафинада исчезали один за другим.
Набив рот сахаром, он отдавался блаженному действию сладости. Все его лицо расплывалось в приятную, с оттенком лукавства, улыбку, морщины на лбу разглаживались, и узенькие щелочки косых глаз закрывались, щурясь по-кошачьи. Когда большой медный самовар был осушен, Илья, забрав остатки сахара, отошел от стола.
Но видно было: чай и сахар его не удовлетворили.
— Вотка есь? — спросил он, обращаясь к старшине станции.
— Нет, Илья, водки у нас нет. Мы сами не пьем и тебе не советуем.
Илья недоверчиво посмотрел на старшину и, что-то подумав, сказал:
— Илья сец[6]) тас, вотка бутет?
— Нет, не будет, — возразил старшина.
— Буте вотка, на сец — не унимался самоед и, выдернув из-под малицы шкурку голубого песца, осклабился.
— Буте вотка…
Песец был великолепный. Седой с искристым отливом хребет, пушистый хвост… Никто из семи человек команды не видал подобного меха. На перебой друг у, друга торговались они с самоедом, предлагая: сахар, табак, шоколад, деньги…
А он стоял среди них, неподкупный, как камень, и твердил:
— Вотка…
— Сец нога[7]) тунтру, а такой сец отин, — говорил Илья, размахивая шкурой песца перед глазами любопытных.
— А чтобы, товарищи, нам самим поохотиться? — предложил кто-то.
— Было бы не плохо, — отозвались другие.
Все семеро, обступив Илью, упрашивали его сводить их на охоту. Илья долго упирался, хитрил, говорил, что ему нужно ехать домой.
— Отин сах, отин чай, — недовольно тянул он, не соглашаясь вести за чай и сахар. — А вотка?
— Водка будет тогда, как всех перевозишь на охоту, — чтобы успокоить аппетит самоеда, сказал кто-то.
— Бутет вотка? — спросил Илья, обращаясь к старшине.
Старшина утвердительно кивнул головой.
— Латно. Кто етет первый?
Кому ехать — решить нелегко. Все рвались, всем хотелось.
Старшина, видя, что разгорается спор, взял шесть спичек, обломал головки и зажав в руку, сказал:
— Тот, кто вытянет с головкой — поедет.
С головкой досталась Горшкову, и товарищи, поздравив его со счастьем, пожелали успеха. Затем всей гурьбой, подхватив под руки Илью, направились в комнату, на дверях которой красовалась надпись:
Входить с головой, но без шапки, а также и без грязных ног, у нас здесь красный уголок.
Комната была чистая. Большая лампа «молния» разливала приятный свет. На стенах висели плакаты, картины, флаги и на столе обладатель огромной трубы и хриплого голоса. Илья с любопытством утопил лицо в широком жерле трубы, и когда оттуда рявкнуло что-то, он съежился и, под дружный хохот, отскочил к двери.
— Ничего, Илья, не бойся, — успокаивал его старшина, — это только граммофон.
— Ничего, Илья, не бойся — это только граммофон!..
Взяв Илью за руку, он повел его в угол.
— Вот смотри, Илья, — сказал старшина, снимая флаг с бюста Ленина, — это вождь всех трудящихся и угнетенных.
Илья, охваченный ужасом, не сводил широко раскрытых глаз с бюста; пятясь к выходу и бормоча какие-то заклинания, он наткнулся на стул и с грохотом полетел на пол…
Что думал он в это время? Что происходило в душе дикаря, впервые увидевшего изображение человека?
Когда его подняли на ноги, он хранил глубокое молчание…
* * *
Сияющий от удовольствия, с лицом раскрасневшимся от встречной струи холодного воздуха, Горшков сидел на нартах. Станция осталась далеко. Словно маленькая буква на большом листе белой бумаги чернел станционный домик. Скоро и он пропал, скрывшись за буераком. Лишь две иглы высоких мачт антенны чернели гад белизной снега.
Олени неслись птицей. Быстро мелькал под полозьями снег. Нарты то взлетали вверх, то стремительно падали в разлоги. Боясь, что нарты вот-вот полетят вверх тормашками, Горшков крепко держался за сидение. А Илья, став одной ногой на полоз, а другую откинув налету, неистово размахивал длинным хореем и кричал с посвистом, заставляя быстроногих оленей лететь почти не касаясь земли.
Вдруг он вытянулся и кротко заговорил, обращаясь к животным, положив длинный шест на нарты. Олени остановились.
— Сец… — многозначительно шепнул Илья.
— Где? — спросил Горшков.
У него рябило в глазах. Встречный ветер нахлестал их, — они слезоточили, и, оглядываясь кругом, он видел лишь белесую пелену снега.
— Вон сец, вон, — указывал рукой Илья.
Наконец, смахнув слезу, Горшков заметил белую гибкую фигурку зверка и его игривые прыжки. Подбежав к людям почти вплотную, зверек замер в неподвижной стойке.
Наконец, смахнув слезу, Горшков заметил белую гибкую фигурку зверка и его игривые прыжки…
Горшков, вскинув винтовку, прицелился. Но не успел грянуть выстрел, как песец, будто подброшенный силой пружины, сделал высокий прыжок кверху, махнул в сторону, и когда пуля, вздымая пыль рассеченного рикошетом снега, пошла звенеть вдаль, песец уже был далеко.
Илья неодобрительно тряхнул головой и, став, на полоз, взмахнул шестом. Олени рванулись вперед, и снова бежал под полозьями снежный покров, бесконечный, бескрайний.
* * *
К концу дня на нартах лежала добыча. Мягкий, пушистый мех песцов, цветом от белоснежного до мглисто-голубого, заставлял глаз останавливаться и отдыхать на своей нежной седине.
Горшков, сам не отрываясь, заметил, что глаза Ильи, вспыхивая в узких щелочках ревнивым блеском, часто скользят по пушистому меху добычи. Отобрав из семи зверков самых лучших, он сказал:
— Мой сец, — а Горшкову указал на оставшихся.
Что-то нехорошее почувствовал Горшков: ему не нравился такой дележ добычи. Но охваченный новизной положения и жаром охоты, он скоро забыл об этом. Напрягая зрение, он вглядывался вдаль и, чуть лишь мелькнет быстро бегущая тень, он уходит во внимание и крепко сжимает в руке затвор ружья.
На просторе тундры, накрытой сверху ночным звездным небом, олени носятся, как призраки. Как волчьи глаза горят звезды, мерцая холодным светом. Над головой бушует северное сияние. Точно огромная огненная змея, извиваясь и крутясь кольцами, оно рассыпается от края до края. То красным, как остывающая с накала сталь, то голубым, то зеленым, как россыпи ледяных игл, горит небо и льет на землю чудесный, без тени, свет.
Охотники не замечают, как быстро летит время. Они даже не замечают, что близко, совсем близко, мелькают тени полярной лисицы. Горшков, очарованный величием чудесного сияния, сидит и смотрит, как в вихрях цветного огня гаснут маленькие точки звезд. А Илья весь отдался безмятежному созерцательному очарованию. Теперь он забыл, что рядом с ним, на его нартах, лежат дорогие шкурки песца, он забыл, что за них он много получит. Для него ничего больше нет, он поет. Песни у него длинные, как путь от Канина до Печоры, в них вложено все: и тундра, и море, и мох «ягель», и олени, и все, что окружает его в этом пустынном краю.