— Что ты пристаешь ко мне с мириклями.
Я засмеялся.
— Почему ты их поминаешь? — спросила она так, как будто касалась чего — то страшного.
— А просто с языка сорвалось. А почему ты так пугаешься? — усмехаясь, спросил я.
— Ты больше и не поминай о них. Слышишь! Ты не смейся… — и добавила чуть слышно — Михала не любит, когда ты о них говоришь.
— А почему Михала не терпит мириклей?
— Молчи, Маштак! Ничего я тебе не скажу…
За рекой, по большой дороге целый день кружилась пыль. Красная армия — пешком и конем — шла на подмогу. И что делалось кругом — откуда было нам знать. Был уже слышен далекий гул пушек. Видно было по всему, что война закипала в этой местности. Но Газуна как будто все это не беспокоило. Он тревожился за Михалу и Федука, которых ждали уже третий день. Цыганки не уходили далеко, боясь, что придут белые, и тогда не пройти к табору. А если и уходили на станцию нищенствовать, то не приносили ни кусочка хлеба. Животы у всех отощали.
— Сегодня мы проживем, — говорил Газун, вглядываясь в сторону рощи. — Но что мы будем жрать завтра, если они не покажутся сегодня? А если придут они с пустыми руками, что мы будем делать?
— А если уколотят их в дороге? — спросил я его.
— Так и надо им, дуракам! Хороший цыган, как нитка в иголку, проскачет, а дурак в больших воротах зацепится.
Вдруг он крякнул и подпрыгнул, точно мальчик, от радости.
— Ты гляди, гляди, Маштак! — ударил он меня по плечу. — Наши на конях! Михала, Федук!..
Я присмотрелся: двое скакали из рощи.
— А-ля-ля-ля!.. — заорал Газун и замахал шапкой.
Из шатров повысыпали цыгане. Заплясали и загикали. Первым влетел в табор на жгучем вороном коне Михала. Федук гарцовал на сером. Коней запарили до пены. Соскакивая с коней, сбросили наземь мешки с мукой и мясом.
— А вот у нас какие есть еще красавицы! — И Михала стал вытаскивать из карманов бутылки с самогоном.
Газун и радовался, и злился:
— Какой чорт вас держал столько дней! Болеть меня заставили! Дураки!.. — И велел ребятам раздувать костер.
Михала рассказал, как поменял двух коней у болгарских цыган, которые в ту же ночь погнали их на обмен дальше — к цыганам в Тульскую губернию, а третьего коня продал во Мценске русскому барышнику за хлеб, мясо и самогон. Рассказывая, Михала хвалился перед всеми своей удалью, а нас — меня и Федука — грязнил и насмехался над нашей трусостью в таких делах.
— Сын мой, ты стоишь моей дочки! — сказал на это Газун и посмотрел на нас. — А вы — бессчастные котельщики!..
Вечером табор был пьяный. Кричали, смеялись, пели, плясали, хвастались. Мать Михалы забыла побои, выходила на круг плясать. Михала был чем-то недоволен. Он зорко следил за каждым моим шагом. Когда я заговаривал с Тусей, он быстро подходил к нам и прислушивался. Туся вела себя дико. Она нарочно старалась злить Михалу: повертывалась к нему спиной, когда приглашал с ним сплясать — отказывалась и даже насмехалась над ним, что он рябой. Туся заметила, что я вижу, как она дразнит Михалу, и еще пуще стала дразнить его.
— Не мучь Михалу, — говорю ей. — Будет плохо.
Не глядя на меня, она быстро сказала:
— Я врала ему, что ты мне нравишься.
— Напрасно меня вмешиваешь.
— А не ты ли при нем сказал о мириклях? — и она захохотала и, прыгая через валявшихся у костра сонных ребят, очутилась на кругу.
— Эй, цыгане, пьяная я, а еще спляшу вам!
Заорали плясовую песню, захлопали в ладоши. Замелькали в пляске ноги Туей, затряслись ее плечи.
— Дочка, не поломай ноги! — взглянул на нее с усмешкой Газун.
Она сразу остановилась и скривила губы, будто обиделась на отца.
— Беда, кто сломает голову! — сверкнула она глазами в сторону Михалы и снова бешено затопала ногами.
Я понял злые выходки Туей. Туся, как и каждая девушка-цыганка, заранее мстит своему жениху за будущие побои, которые она ожидает от него в замужестве…
— Наша девушка — что конь степной, дикий, а выйдет замуж — станет покорной, как собака, — сказал мне тихо Газун, а потом добавил — Погляди на Михалу. Сердится как! Ой, горячий!
Михала ни на кого не смотрел: он молча ожидал новых насмешек Туей.