Еще быстрее, чем дорога, выросли порт и город. Еще и сейчас дома в Мурманске стоят без всякого порядка, вразброд, так же стихийно, как строили их в спешке пятнадцать лет назад. И если на некоторых домах можно видеть дощечки с названиями улиц, то это только похвальные, но безнадежные попытки мурманцев доказать, что «и они как люди».
На другой день нагруженные вещами, с лыжами в руках мы спускаемся по отвесной обледенелой лестнице с помоста в крошечную, почти круглую шлюпку. Борта ее и скамейки покрыты толстой коркой льда, а на дне много воды.
Мы спускаемся по отвесной обледенелой лестнице в крошечную, почти круглую шлюпку…
Подходим на веслах к боту.
Палуба его оказывается до половины мачт заваленной кипами прессованного сена. Его везут по поручению александровского кооператива.
Мы отчаливаем уже в темноте. Вода в заливе кажется совсем аспидной, и такое же аспидное пасмурное и низкое небо тапкой накрывает нас сверху. В черноте неба и воды видны лишь высокие береговые скалы, покрытые снегом. Их очертания неясны, и часто берега кажутся белым дымом или легким, чуть заметным туманом.
Кольский залив — это фиорд. Когда-то здесь была высокая горная страна: остатки ее видны в полуразрушенных скалах, в огромных каменных глыбах и россыпях, которыми завалена вся северо-западная часть советской Лапландии. С гор спускались морщинистые языки огромных ледников. Некоторые из них шли на юг, образовывая те гигантские ледяные поля, которые покрывали в ледниковый период почти всю европейскую часть нашей страны, а другие прокладывали себе дорогу через скалы к Северному Полярному морю. Одной из таких дорог и был Кольский залив, глубокий и узкий, похожий на большую реку. В скалах его прогрыз, процарапал ледник, и обрывистые берега залива несут на себе многочисленные следы мощной первобытной борьбы льда и камня.
Рядом со мной садится на сено тот человек с кривыми ногами и согнувшимся туловищем, который вчера вел с нами переговоры. Теперь я не удивляюсь его странной манере держаться: постоянная борьба с морем, с качкой выработала ее. Этот человек — капитан бота. Он родился в океане, в зимний шторм, у берегов Новой Земли. Ему рассказывали, что тогда ураган свирепствовал сорок суток подряд, их «шняка» была превращена в груду обломков. Рухнули все мачты, обрушилась палуба, руль был исковеркан. Из десяти человек пять было смыто волнами. Это было давно, и на шняке находились люди, которые говорили, что нужно бросить в океан только что родившегося на судне ребенка, чтобы умилостивить бурю.
Бесформенную груду бревен и досок вместе с уцелевшими людьми ураган выбросил на большую льдину. Шесть суток льдину несло на север, и за это время погибли от холода еще трое рыбаков. Когда льдину прибило к мысу Утешения, на севере Новой Земли, в живых оставались мужчина, женщина и ребенок. У женщины были отморожены ноги, и она не могла итти. Из обломков шняки мужчина сделал лыжи, завернул ребенка в полушубок матери и, привязав его на спину, ушел на юг. Женщина осталась на льдине. Без пищи и огня полярной ночью мужчина прошел по льду триста километров и добрался до самоедского становища. И он и ребенок остались жить…
Океан до сих пор продолжал испытывать человека, родившегося так необычно: нашему капитану везло на штормы. Не далее как этой осенью его выбросило на камни против Иоканьги, и ему пришлось вплавь выбираться на берег. Однажды его нагруженный рыбой бот унесло бурей от Мурманского берега к Канину Носу, оттуда бросило на юг — к Поною, к острову Моржовцу, и вместо того чтобы вернуться после лова к себе в Александровен, он попал в Мезень…
С моря дует ветер, идет снег, снова начинается пурга. На палубе становится холодно и мокро. Но капитан привык и к холоду и к воде — он продолжает сидеть, покуривая махорку, а нам не хочется итти в каюту, потому что там душно и сильней качает. Мы раскапываем сено, зарываемся в него ногами и глядим вперед. Из пурги перед нами возникают все новые и новые громады покрытых снегом береговых скал.
Сзади в заливе показываются красный и зеленый огни. Скоро большое черное судно в темноте проходит мимо, обгоняя нас. Это — ледокол. Он идет в океан на зверобойный промысел. Где-нибудь у острова Колгуева или Вайгача, далеко на востоке он встретит большие ледяные поля с залегшим на них морским зверем. Там будут стада тюленей в десятки тысяч голов. Тогда промышленники наденут белые халаты, спустятся на лед и с винтовками в руках длинной шеренгой начнут наступление, Звери не будут видеть людей в их защитной одежде, выстрелы их не испугают, и они позволят бить себя в упор. Ни одна пуля не пропадет даром. Шаг за шагом будут двигаться люди, и за ними на льду останутся сначала десятки, потом сотни и тысячи трупов зверей. Раненых животных промышленники добьют тяжелыми железными палками с литыми шарами на концах. Одним ударом такой палки опытный зверобой легко проламывает череп тюленя. Весь лед кругом зальется кровью, из расколотых черепов вывалятся мозги, а теплая кровь впитается в лед, растапливая его, и в этом месиве льда и крови будут вязнуть ноги.
Грохот выстрелов и промысловый азарт опьянят зверобоев. Ничего не видя перед собой кроме грузных тюленьих туш, они станут выпускать обойму за обоймой; с налитыми кровью глазами будут размахивать страшными железными палками.
Потом на ледоколе примутся свежевать тюленей. Палуба зальется кровью и салом, в крови выпачкаются белые халаты зверобоев, их руки и лица. Отвратительный запах тюленьего жира, звериной крови и растерзанных внутренностей пропитает все судно. И когда, наконец, ледокол уйдет с места побоища, лед и вода окрасятся в розовый цвет…
Чем ближе к морю, тем сильнее дует ветер и вместе с ним усиливается качка. Короткий широкий бот встает совсем на-дыбы, когда под него подкатывается волна. Потом он сразмаху шлепается вниз, и из-под его носа летят в нас подхваченные ветром лохмотья воды. Мороз дает себя знать. Засунув ноги в щель между тюками сена, я стараюсь шевелить ими возможно энергичней, а Горлов неподалеку от меня усиленно хлопает руку об руку. Наконец он не выдерживает, вскакивает на сено и принимается отплясывать чечотку.
Налево ярко загораются огни биостанции. Но мы еще в продолжение двух часов обходим длинный Екатерининский остров, закрывающий вход в гавань. Этот остров можно обойти только с одной стороны, с другой он отделен от материка такой мелкой «переймой», что в отлив в ней обнажается дно.
Совсем обледеневшая шлюпка высаживает нас на берег, и мы во всю прыть бежим по узкой, заваленной сугробами снега тропинке, проведенной по карнизу крутой скалы, тщетно пытаясь согреться. Продрогшие, мы слишком хорошо чувствуем разницу между летним и зимним мореплаванием, и работа рыбаков зимой в океане в шторм, в брызгах ледяной воды, в пурге, нам кажется героической.
III
Морская «нечисть». «Погань-наволоки». — Подводные акробаты и обезьяны. — Убежденные самоубийцы. — Рейс во тьму и шторм. — Борьба течений. Мы на полярном острове.
Когда в сеть рыбака попадаются странные животные без головы, с круглым туловищем и извивающимися щупальцами, или зеленая полупрозрачная слизь, которая живет и шевелится на дне лодки, рыбак торопится выбросить обратно в море всю эту бесполезную добычу. Невольно он чуть-чуть побаивается этих непонятных существ, всей этой морской «нечисти». Ему вспоминаются старые рассказы о «погань-наволоках», — местах, где, как говорят, водилось множество опасных морских червей. Они нападали на каждое проходившее судно, впивались крепкими челюстями в его обшивку, прогрызали ее, и изрешеченное тысячами мельчайших дырочек судно шло ко дну. Чтобы обойти эти опасные места, рыбаки должны были выволакивать на берег свои шняки и боты и на катках перетаскивать их через наволок.