Сэр Джемс — сторонник крайних и решительных мер — был безусловно согласен с индусом, но он не терпел обывательских разговоров на политические темы и поэтому был очень доволен, когда мсье Жерве с патриотическим воодушевлением стал доказывать Рушии правильность французской колониальной политики. Пренебрежительно улыбаясь, сэр Джемс отошел от француза, размахивающего в увлечении руками.
Мисс Сесилия сейчас же завладела им. Стремительный натиск ее неудержимой болтливости был ему так же неприятен, как хвастливый патриотизм мсье Жерве, но мисс Сесилия была англичанкой и женщиной — и сэр Джемс терпеливо слушал ее болтовню.
— Сэр Джемс, я должна рассказать вам нечто изумительное, но только дайте слово джентльмена, что это останется в тайне… Мадам Алимар…
И она рассказала Венету историю появления в музее «фараона Рамзеса».
Ироническая улыбка не сходила с губ сэра Джемса во время ее рассказа. Он по-своему понимал это «таинственное» явление. Игривость характера мадам Алимар его восхищала. (Он об’яснял это только игривостью ее характера). На что только способны француженки! Выдать своего любовника за дух Озириса, воплотившегося в фараона Рамзеса! (Он был убежден, что это любовник). Великолепный анекдот! Но как этот идиот профессор поверил в такую чушь?
Мисс Сесилия рассказала еще не все, одна щекотливая подробность смущала ее. Собравшись с духом, она все же выпалила ее.
— Вы понимаете, сэр Джемс… вы понимаете… — говорила, краснея, мисс Сесилия, — его нашли в египетском саркофаге совершенно… совершенно… голым… Это было на рассвете, после страшного ночного ливня… Вы помните?…
Сэр Джемс вздрогнул. Он вспомнил— ночь, ливень и неудачный арест Джагата, в котором он принимал участие. Контр-разведчик взял в нем верх над спиритом и любителем анекдотов. Он едва дождался того момента, когда наконец гости мадам Алимар уселись за круглый лакированный стол и погасили свет.
Не приняв участия в спиритическом сеансе, сэр Джемс бесшумно вышел из комнаты.
VI. Века проснулись
Поздно ночью, стыдливо прикрывшись рукою и склонив набок мраморную голову, равнодушно слушала Афродита взволнованную человеческую речь в темном музейном зале. Но зато во-всю насторожил уши человек в форме английского офицера, притаившийся за мраморной Афродитой. Этот офицер был сэр Джемс Бенет, скептический спирит и опытный контр-разведчик.
Пламя двух оплывших свечей бросало желтые блики на лица людей, собравшихся в эту ночь в музейном зале. Это были индусы, рабочие, члены подпольного революционного комитета Калькутты. Сэр Джемс сразу узнал среди них Джагата.
Все они внимательно слушали какого-то молодого индуса, который говорил, поворачивая из стороны в сторону усталое обветренное лицо. Он говорил с под’емом, красноречием агитатора, взволнованностью и энергией настоящего бойца.
— Товарищи, я прибыл к вам из Пешавера. Из города, который две недели был в руках повстанцев. Из города, который две недели оказывал вооруженное сопротивление регулярным английским войскам, оперирующим танками, тяжелой артиллерией и аэропланами. Эти героические две недели будут вписаны в историю революционного движения Индии. Товарищи, память о последней ночи этих двух недель никогда не изгладится. Я хочу рассказать вам о ней. Народ, который совершил то, что хочу я вам рассказать, недолго еще будет оставаться под тяжкой пятой британского империализма! Слушайте! В ту ночь, сломленные подавляющей силой оружия англичан, мы отступали к городу. Я был в отряде, который сражался с упорством и нескончаемой стойкостью. Рядом со мной сражался мои отец, пятьдесят с лишним лет его не были этому помехой. Мы отступили на кладбище. Бой продолжался среди памятников и могил. Случилось то, что должно было неминуемо случиться, — англичане подвезли артиллерию. Беспощадные в точности прицела стали рваться на кладбище снаряды. Среди нас было много старых фронтовиков, Мы поняли значение этого обстрела. Это был заградительный артиллерийский огонь перед атакой. Победоносная британская армия сражалась с нами — с беспорядочными толпами повстанцев, вооруженных старыми, почти никуда. не годными винтовками, — по всем правилам военного искусства. Против такого обстрела устоять можно было только в бетонированных блиндажах. Могильные насыпи были ничтожным прикрытием. Снаряды разворачивали их, выбрасывая оттуда исковерканные, расщепленные гробы. Мы с отцом, потеряв было друг друга, оказались, рядом за одной из могил. Отец стрелял, стоя за мраморным надгробным памятником, я — положив винтовку на край другого. Полная луна освещала кладбище, В нескольких шагах от меня — смешная и нелепая среди происходившей бойни и чудовищного разрушения — чернела табличка на шесте. Это было об’явление, запрещающее петь, ходить по траве, бросать окурки и садиться на могилы. Тем из вас, кто был на фронте, не покажется странным то, что я обратил внимание на это об’явление. Во время соя думаешь о чем угодно, только не о смерти и тех ужасах, которые подстерегают тебя на каждом шагу…