— А все-таки этот вечно улыбающийся мазилка мне не нравится, — настаивал на своем судья. — Я не понимаю, как в стране, где почти у каждого болит печень, можно быть всегда таким веселым. Под этим что-то скрывается.
Теперь уже не только губернатор, но и комендант порта и доктор разразились смехом.
— Что! Что! Вы уж и его подозреваете в заговоре? Такой добрый малый! Такой наивный! Наш король может спокойно спать, если все его подданные будут похожи на дона Энрико Сароллу…
Между тем Рафаэль складывал свой альбом.
— Где мы соберемся сегодня ночью? — спросил он.
— У Мануэля Корезмы. Там всего безопаснее.
— До свидания, Жуан. Поторопитесь передать другим все, что я вам рассказал.
— Не беспокойтесь. Через час все будут знать. Франциско Заморра на коноэ поплывет сегодня ночью в залив Санта-Карлос к Бернардо Нунецу. Завтра вечером они приплывут к пристани.
Поздно вечером в хижине Мануэля Корезмы собралось человек тридцать кубинцев. Два больших котелка, наполненные пальмовым маслом, освещали хижину мерцающим пламенем. Вдоль стен стояли скамейки, кругом были разбросаны ящики для сидения, но все-таки многим пришлось сидеть на земле.
С балок потолка свешивались пучки табачных листьев, отбрасывавших длинные черные тени на рыжие стены. Несколько стволов какао стояли в углу. В другом углу были навалены пучки сухой кукурузы. Выходное отверстие из предосторожности было закрыто цыновкой. Налетавшие порывы вечернего ветра колыхали цыновку, шелестели сухими табачными листьями.
В последний раз собрались вместе кубинцы. Назавтра был назначен побег. Надолго, быть может, навсегда, должны были расстаться беглецы с остающимися на острове друзьями. Лица всех были грустны и озабочены.
После долгой оживленной беседы, напутствий, обсуждения всех подробностей предстоящего пути неграм и мулатам захотелось музыки и песен. Несколько человек вышли на середину хижины с музыкальными инструментами в руках. Они уселись в кружок на землю, за исключением одного, стоявшего посредине.
Мануэль Хорезма подошел к огромному там-таму и стал изо всех сил в него ударять. На фоне этих монотонных глухих звуков, мерного стона гитар и флейт потекла печальная заунывная песнь.
Пел негр, стоявший в середине круга. Он раскачивался из стороны в сторону, ритмично приседая и слегка похлопывая вытянутыми вперед ладонями. Его медленные движения удивительно гармонировали с мелодией и содержанием песни Казалось, он с трудом движется, придавленный какой-то огромной тяжестью.
— Десять лет, десять лет страданий, только бы увидеть далекую родину. Но моя родина — земля, где я родился, уже растерзана на мелкие клочки…
Сидевшие на земле музыканты подхватывали хором:
— Ай, Куба, ай, Куба, ай Куба! Земля, на которой я родился!..
При каждом таком возгласе певец все ниже и ниже приседал к земле, умоляющим жестом протягивая вперед руки.
— Ай, Куба, ай, Куба, ай, Куба!.. — рыдал громче всех Франциско Канделя, поднимая вверх искалеченные руки.
Странная это была песня. Она появилась на свет на острове Фернандо-Поо рожденная тоской по далекой родине Каждый из этих людей был ее автором и создавалась она постепенно, строка за строкой.
Дон Эстебан, потрясенный, закрыл лицо руками. Рафаэль слушал с широко раскрытыми горящими глазами.
— Ай, Фернандо-Поо, проклятая земля! — внезапно запел негр, стоявший в кругу, — В последний раз слышат твои горы нашу песню. Пройдет еще день, и море унесет нас прочь от твоих берегов, политых нашей кровью и слезами…
Песня сменяла песню. Рокотали тамбурины, и тонко плакали гитары. Протяжно струились глубокие грудные надтреснутые голоса.
Только на рассвете, горячо распростившись друг с другом, стали расходиться кубинцы по домам…
На следующий день около девяти часов утра мистер Давид Эдгерлей вышел из фактории и направился в сторону государственных учреждений. Он шел повидаться с доном Бернардом Ливарец. Дон Бернардо был важной персоной на острове. Он исполнял обязанности таможенного чиновника, почтмейстера и администратора государственных рабочих.
После напрасных поисков дона Бернардо в муниципальном совете и штурма запертой двери почты Эдгерлей решил заглянуть в заднюю комнату другого учреждения. В этой комнате стояла сырая прохлада. Полутемная из-за деревьев, заслонивших окна, с выкрашенными бледно зеленой краской стенами, с черным от грязи полом, она напоминала покойницкую. У окна ее сидел секретарь городского судьи дон Эстебан Ферронда и целыми днями писал казенные бумаги.